Князь понимал, что мериться силами с ромеями в поле — безумие. Не говоря о том, что на каждого его солдата Мануил имел возможность выставить как минимум полсотни своих, да и этому, ничтожному в масштабах кампании базилевса, войску могли ударить в спину орды Нур ед-Дина. Возможность сражения князю пришлось отмести сразу. Затвориться в городе? Свои же воткнут нож в спину, откроют ворота, а то и что-нибудь похуже сотворят.

Править оказалось куда труднее, чем воевать. Огромная доля добычи, доставшаяся лично князю, как-то уж очень быстро растаяла, частью осела в карманах оборотистых купцов, частью ушла всё на те же празднества.

Кое-кого из вельмож Антиохии пришлось и прижать. Кое-кого лишить имущества и выгнать. Иные угомонились лишь на плахе. Всё бы хорошо, да для того, чтобы прозываться «Твёрдой Рукой», князю не хватало последовательности. Число недовольных росло если и не день ото дня, то из месяца в месяц. Скептики, не принимавшие участия в кипрской экспедиции, теперь косились на разом разбогатевших везунчиков. А те требовали к своему достатку и достойных владений. Как же так? Весь в шёлку и в злате, а без замка и рабов?! Но где на всех земель напастись?!

— Посмотрю я, как им всем Мануил землю даст! — в сердцах воскликнул Ренольд. — Посмотрю я, как они при нём заживут!

— Ну что вы, что вы, ваше сиятельство, — ласково проговорила Констанс. — Всё не так уж плохо. Не стоит без нужды гневаться. Епископ Жерар мудрый человек, он уверен, что всё обойдётся. Всё будет как раньше, как в старые времена.

Княгиня старалась успокоить супруга, которого принимала у себя в спальне. Они любили обсуждать тут государственные дела. И всё чаще из уст княгини раздавалась фразы вроде: «как раньше», «как в старые времена». Точно прошла уже вечность с тех пор, как они вместе.

Как много порой вкладывают люди в эти слова — «старые времена». И теперь, как раньше, как в те самые старые времена, Констанс иногда, затаив дыхание, ждала, что... муж возьмёт её в кресле, как тогда, когда они ещё не имели права на то, чтобы разделить постель.

Боже мой, как давно уже они добились своего?! Как давно они начали делить не только ложе, но и трон, что всегда означало для них одно и то же. Правда, теперь моменты близости между ними становились всё более редкими.

Констанс не боялась соперниц в любви. Она знала, что к ней Ренольд всегда относился особенно. Ни одна женщина не могла занять её место в сердце супруга, в нём так и осталось восхищение молодого честолюбивого бедняка красотой высокородной дамы. Констанс олицетворяла для мужа роскошь и богатство Востока, а ведь именно ради обладания ими он и пришёл сюда.

Дело заключалось в другом. Князь день ото дня становился всё мрачнее.

Началось это ещё до того, как пришла весточка из Киликии о страшном разорении, учинённом там армянам ромеями. Проблемы Тороса нашего бравого кельта волновали мало, то есть совсем не волновали. Куда больше заботило Ренольда иное. Он чувствовал, что теряет то, что неизменно окружало его, всеобщую любовь, и не понимал почему.

Нет, разумеется, с самого первого своего дня на троне Антиохии молодой правитель не был окружён исключительно доброжелателями, ненавистников и тогда хватало. Их, возможно, даже и не стало больше, просто... словно бы из кушанья убрали любимую приправу или добавили какой-то дряни в вино, отчего оно скисло, и не скисло даже, а приобрело какой-то непонятный, но определённо неприятный вкус. Можно, пожалуй, сказать, что Антиохия надоела ему, а он прискучил ей.

С каким удовольствием отправился бы сейчас Ренольд на настоящую большую войну, в крестовый поход, наконец. Но, чтобы отправиться в этот самый поход, нужно было жить в Европе. Сам не отдавая себе отчёта в том, князь завидовал рыцарям, приезжавшим на Восток впервые. Чего, спрашивается, он упёрся? Ведь оставалось только руку протянуть, и Большая Кесария пала бы! Бог с ним, с графом Тьерри! Ну держал бы он этот чёртов город под королём, так что с того?

«Граф! Фландрии! — с затаённой усмешкой подумал вдруг Ренольд, машинально кивая в ответ на слова супруги. — Тут тебе не Европа. Тут первое дело — не кому омаж приносить, коленку преклонять, а к кому за помощью бежать, когда турки тебя со всех сторон обложат! Повластвовал бы, а я бы посмотрел!»

И верно, жизнь рыцаря на Востоке вовсе не походила на ту, что вёл его собрат в Европе. Там и войны казались какими-то шутейными, больше напоминавшими затянувшиеся турниры. Сосед брал в плен соседа, об этом становилось известно королю или герцогу, и узника отпускали за выкуп или за обещание заплатить его. Тут другое, злобный враг вёл войну по своим правилам, называя её не просто войной, а джихадом, то есть священной войной с неверными. И вот ведь что интересно, и вооружённые пилигримы с Запада пришли сюда за тем же, как раз ради... священной войны с неверными. Наследники первых крестоносцев, казалось, совершенно забыли об этом, а вот сарацины, напротив. Боевой дух их с каждым годом набирал силу, единство их рядов возрастало. Они горели решимостью вести свою войну не на жизнь, а на смерть. Захватив в плен рыцаря, такой враг мог и не пожелать принять деньги. Ведь гнил же несчастный, ослеплённый Жослен Второй в башне в Алеппо. Ясно же, что Нур ед-Дин никогда не обменяет его даже и на целый караван верблюдов, груженных золотом.

Ренольд не думал о том, что и самого его, попади он в лапы Помощника Аллаха, ждёт не более завидная участь. Князь воевал, сражался, он, как выразился один из хронистов, «с тех пор как стал князем, не носил ни ярких шелков, ни дорогих мехов, а лишь la cotte de mailles et li jastaucorps dou cuirs — кольчугу и кожаный камзол», но это была столь же бесконечная, сколь и безнадёжная война... Он захватывал какую-нибудь крепость, на следующий год Магреддин или кто-нибудь из других подручников Нур ед-Дина отбивал её у него. Ренольд захватывал другую, безжалостно вырезал гарнизон, но вскоре магометане возвращали её обратно, а места убитых занимали их собратья и единоверцы. Однажды он совершил удачный рейд к столице Защитника Правоверных, пришёл под самые стены Алеппо. О том, чтобы штурмовать город, не могло быть и речи, однако князь и его дружина вдоволь натешились, нагнав на сарацин страху, опустошив окрестности, от души пограбив и пролив кровушки врагов, но... Те сделали ответную вылазку. Правда, самой столице не угрожали, но напакостить сумели изрядно. Невозможность собрать достаточно сил для решительной битвы с врагом раздражала, пожалуй, больше всего.

— Что там Жерар? — спросил князь, чувствуя на себе вопросительный взгляд жены. — Говорите, говорите, я всё слышу, государыня.

— Он говорит, что надо послать к базилевсу, — сказала Констанс, не добавив привычного обращения.

— Посылали уже, — без раздражения, но подчёркнуто устало и безнадёжно ответил Ренольд. — Он требует безоговорочной сдачи. Никаких условий.

Оба понимали, что означает на дипломатическом языке Константинополя эта формулировка. Безоговорочная сдача — это то, чего требовал от первого мужа княгини отец Мануила.

Базилевс Иоанн хотя бы не лукавил, он открыто заявил Раймунду: «Отдашь Антиохию, получишь взамен Алеппо... когда мы с тобой его завоюем».

— Поставит здесь своего дуку, этого, как по их будет? — антиохарха, — продолжал князь, невесело усмехаясь. — А меня... нас с тобой в цитадель посадит. В подвал.

— Нет, милый, нет, — очень нежно проговорила Констанс, — Он не может поступить так. Его дед, Алексей, признал моего деда Боэмунда своим вассалом. А раз так, внук не может менять обычай. Мы правим здесь по закону. Если толь ко Мануил вознамерится сделать такое, все жители, даже те, что из грифонов, возмутятся. Не в его власти преступать закон предков. Все под Богом, и базилевс тоже, как ни высоко стоит трон его.

Ренольд всё это также знал. Он понимал, что Мануилу нелегко будет убрать с престола антиохийского князя, не имея для его смещения законных оснований. Был бы первенец Констанс постарше, тогда другое дело, заменить им Ренольда, и дело с концом. Старший сын покойного Раймунда де Пуатье, подрастающий Боэмунд — законный претендент в будущем, камешек в сапоге. Он и без того уже в немалой степени тревожил и мать и отчима. С каждым годом мальчишка становился всё несноснее. Дерзил княгине, вёл себя вызывающе, хотя некоторых из сверстников, с которыми играл и постигал рыцарскую науку, побаивался. В общем, рос подлым и трусоватым, но при этом заносчивым сверх всякой меры. Едва ли покойный отец пришёл бы в восторг, увидев своего подросшего первенца.