— Господь с нами! Знак свыше! Божья воля!

— Что там, брат Вальтер? — не выдержал Бернар.

Антиохиец стоял между магистром и пленниками, как бы вполоборота к пожарищу.

— Вам лучше взглянуть самому, мессир, — твёрдо ответил он.

Магистр повернулся и увидел то, на что ему и правда следовало посмотреть самому. Огромный факел, в который превратилась беффруа от сглаза ненавистного Раймунда дю Пюи, сам, без чьей-либо помощи двинулся по деревянному настилу к городу. Ветер был настолько силён, что едва не срывал огонь. Пляшущее остриё языка пламени указывало прямо на стену, защитники которой в ужасе разбегались кто куда, дабы не стать жертвами разбушевавшегося огня.

Башня доехала до конца настила и стала медленно крениться. Вот она легла на стену, да так и осталась догорать там.

— Саламандра! — сокрушённо прошептал Джамаль. — О, проклятье!

Гримаса дьявольского торжества исказила лицо великого магистра Храма.

— Молитесь! Молитесь, братья! — воскликнул он. — Просите Господа сделать ветер сильнее, а огонь жарче!

Тут появился Молчаливый Эрве́ и его помощники, которые с неторопливой деловитостью волокли необходимый инструментарий. Они опоздали, обстоятельства изменились, и магистр отдал другой приказ:

— Слушайте меня, братья! Поможем же Господу помочь нам! Прикажите солдатам собрать всё дерево и бросить его в огонь! Пусть разгорится сильнее! А ты, Эрве́, оставь то, что принёс! Вздень этих псов на шесты, дабы им было лучше видно, что произойдёт!

— Му-у-у... му-у-у... — закивал палач и красноречивым жестом указал на раненого помощника начальника караула. — Му-у-у? Му-у-у?

Нетрудно понять, что таким образом Молчаливый Эрве́ пытался выяснить у сеньора, что предпринять относительно Простака Анри. Бернар де Тремелэ уже не думал о нём. Ведь вполне могло получиться так, что роковая оплошность караула пойдёт на пользу франкам. Не всякая кладка выдержит такой огонь.

— Что же... — начал магистр и, немного помедлив, продолжал: — Пожалуй, он заслуживает награды не меньше, чем наказания! Отруби ему правую руку, Эрве́... Да, и выколи правый глаз, а ты, брат казначей, — обратился он к одному из немногих рыцарей (остальные немедленно отправились выполнять приказ), — проследи, чтобы солдату дали достаточно золота... впрочем, погоди... Пусть прежде упадёт стена! Пусть он истовее молится, чтобы она упала! Я покажу тебе, проклятый Раймунд дю Пюи!

— Что вы сказали, мессир? — спросил казначей, думая, что последние свои слова — они были почти неслышны из-за порывов ветра — магистр так же обращал к нему.

— Ничего, брат казначей, ничего. — Бернар сделал нетерпеливый жест. — И ты молись.

Он немного помолчал, как видно обдумывая что-то важное, а потом добавил:

— А ты, брат Вальтер, вели своим антиохийцам быть наготове. Пусть подойдут поближе к стене и ждут. Если она рухнет, не подпускай к ней никого, прежде чем услышишь звук моего рога.

— Слушаюсь, мессир.

— Надеюсь на тебя, — Бернар коротко кивнул и продолжал, обращаясь уже к другому рыцарю: — А ты, брат марешаль, собери-ка с полсотни храбрецов и держи их наготове.

Нет, не зря оказали храмовники в своё время брату Бернару из Тремелэ честь, избрав его своим великим магистром, не напрасно вверили ему верховную, безраздельную власть над всем братством. Мессир Бернар лишний раз продемонстрировал им, что просто рождён для того, чтобы командовать.

Едва только рухнул участок стены, как лишённый кисти правой руки и правого же глаза Простак Анри уполз подальше из лагеря, прижимая к груди кошель с серебром. Не успели антиохийцы занять свои позиции, а уже смельчаки-мусульмане, вздетые на длинные шесты, своими свежеотёсанными остриями пронзившие их внутренности, получили возможность перед смертью вволю насладиться последствиями своего подвига. Ещё не остыли камни разрушенной огнём кладки, ещё догорал остов башни, а великий магистр ордена Бедных Рыцарей Христа и Храма Соломонова уже повёл четыре десятка своих братьев на приступ.

От добровольцев не было отбоя, только среди благородных рыцарей нашлось чуть ли не полторы сотни желающих первыми запустить руки в сокровищницы богачей Аскалона Словом, половина всех принимавших участие в осаде тамплиеров, носивших белый плащ с красным восьмиконечным крестом, рвалась в бой. Из них Бернар де Тремелэ отобрал лишь самых достойных.

Видя обиду, написанную на лицах своих антиохийцев — их взгляды, казалось, говорили: «Почему не мы? Почему нас не взяли? Почему заставили стоять тут на посту?» — Вальтер крепился как мог, а когда последний из сорока отобранных братьев скрылся в маленькой бреши, произнёс:

— Великий магистр Бернар обещал мне подать знак. Мы будем следующими, кто войдёт в город. — Поскольку рыцари, насупясь, молчали, их командор добавил: — Брешь слишком мала, чтобы лезть в неё очертя голову сразу всем. Для начала надлежит всё как следует разведать. Мусульмане хитры, как бы не изобрели какую каверзу, не устроили бы какую-нибудь ловушку.

Рыцари, казалось, вняли голосу разума, их напряжённые лица немного просветлели. Однако, когда с внутренней стороны стены послышалось родное «Le Baussant!», а следом за ним в не меньшей степени радующее сердце и веселящее кровь «a l’asalt!»[89], антиохийцы вновь погрустнели — другие резали врагов, захватывали их имущество, а тут стой и сторожи — что, право, за собачья служба?!

Вальтер ошибался, враг не готовил рыцарям западни. Впрочем, как знать, возможно, предводитель антиохийских храмовников намеренно сгущал краски, делал хорошую мину при плохой игре, он так же, как и его рыцари, предпочёл бы оказаться внутри, а не снаружи. Однако приказ магистра есть приказ, за ослушание могут и казнить; дисциплина — один из китов, на котором покоится фундамент могущества братства Вальтер мог бы напомнить своим солдатам об этом, но он заслуженно считал себя мудрым человеком и, в тех случаях, когда это было возможно, предпочитал заблуждавшимся самим осознавать собственную неправоту. Тем более что никто из рыцарей не сказал ни слова — они негодовали молча.

Бернар де Тремелэ справедливо считался человеком предусмотрительным, он знал, что делал, устанавливая пост перед образовавшейся брешью. Весть о пожаре в один миг облетела лагерь христиан, повергая франков в смятение. Однако скоро распространилось новое известие: храмовники пробили в стене брешь, они ворвались в город и вовсю грабят, а при их феноменальной жадности и известной всем «любви делиться с ближними» очень скоро может получиться так, что никому другому ничего просто не останется, всё растащат проклятые божьи дворяне!

Первыми стали роптать европейцы, они находились ближе других к стоянке тамплиеров и, что очень важно, не имели единого предводителя, номинально подчиняясь коннетаблю королевства, Онфруа де Торону, которого в тот момент, как назло, не оказалось в лагере: срочные государственные дела заставили барона временно отбыть в Иерусалим. Незнакомые с дисциплиной пилигримы начали требовать от своих многочисленных вождей, чтобы те скорее вели их на приступ.

Причиной всплеска страстей стала оброненная кем-то из соседей-госпитальеров фраза относительно того, что пришельцев с Запада вообще постараются обойти при дележе добычи. Тем не менее в расположении самих госпитальеров паники не наблюдалось. Словоохотливый иоаннит пояснил, что ордена ссорятся лишь для виду, на самом же деле они всегда делятся добычей, вот иоанниты и не волнуются, так как всё нарочно затеяно, чтобы половчее провести простофиль-паломников.

Кто и что сказал, забылось довольно скоро, главное, пилигримам открыли глаза, и благочестивые странники не собирались закрывать их, прежде чем не увидят богатств проклятых язычников и не запустят рук в их сундуки. Одним словом, не прошло и получаса, как печаль покинула сердца рыцарей Вальтера, им стало просто не до того, чтобы иссушать свои умы и души размышлениями о том, сколько уже успели награбить братья под предводительством магистра, — к ним быстро приближалась огромная, воинственно настроенная толпа рыцарей и пехотинцев с Запада.