«Неужели она забыла нашу встречу? — спрашивал себя рыцарь. Ему вспоминались слова служанки княгини, сладострастной Марго, и он подумал: — Нет, не могла, не могла княгиня забыть меня!»
Он терял надежду, но вместе с тем всё чаще и чаще, будто даже и не по собственной воле, предавался мыслям о том, сколь многое изменилось с того дня, когда он последний раз разговаривал с Констанс.
Всё верно, пока они с Ангерраном, так лихо умчавшись из-под Араймы, теряли силы и надежду на спасение, ночью плутая горными тропами, а с восходам солнца прячась в пещерах, изо всех сил стремясь избежать встречи с победителями-язычниками, товарищи последних существенно изменили статус княгини Антиохии. Теперь не достигшая даже ещё двадцатидвухлетия Констанс из просто красивой знатной дамы превратилась в очень красивую и очень знатную... вдову!
— Эх, не везёт нам, мессир, не везёт... — вздыхал Ангерран. — А что, государь мой, не выпить ли нам ещё?.. Ох, не нравится мне всё это. Как бы изменники грифоны не открыли ночью ворот. С них станется, такие мерзавцы, прости Господи! Может, выпьем чего? — снова повторил оруженосец и преданно посмотрел на сеньора. — Хоть малую кварту... Беспокойно мне на душе...
— Выпьем, — кивнул тот, — только с одним условием. Ты заткнёшься.
— Как скажете, мессир, — вновь вздохнул Ангерран, опасаясь просидеть остаток вечера на сухую. — Как скажете.
Рыцарь подозвал трактирщика и велел ему подать ещё вина, но, несмотря на данное господину обещание, Ангерран недолго хранил молчание.
— Простите меня, мессир, — несмело начал он, — но только у меня всё из головы не идёт тот наш трактирщик, помните? Аршоком или Ашраком его звали, вы ещё в его корчме двух грифонов прикончили?
— Ну? — буркнул сеньор.
Почувствовав, что господин настроен более или менее благодушно, слуга осмелился пойти дальше.
— А вы так и не узнали, что было на той пластинке, которую мы нашли в мехе вина? — поинтересовался он.
Ренольд пожал плечами.
— Я не стал спрашивать... Какое мне дело? Да и некогда было... — проговорил он едва ли не виновато — следовало, конечно, поинтересоваться, что означали арабские письмена на свинцовой пластинке, обнаруженной в старом винном мехе. — Да нам-то какая разница?
— Мессир, — осторожно начал Ангерран, — я позволил себе потратить немного мелочи из той суммы, что вы любезно пожаловали лично мне на покупку одежды, и нанял мальчишку, нищего попрошайку, дабы он и его дружки, такие же оборванцы, как он, целыми днями следили за домом того корчмаря, я имею в виду Аршока или Аршака, богомерзкое имя, прости меня, Господи! — Оруженосец перекрестился и продолжал: — Пока ничего интересного он мне не сказал...
— Когда это ты успел? — строго спросил Ренольд. — Мы тут всего-то четыре дня.
— А третьего дня, можно сказать сразу, как пришли мы тогда, — признался оруженосец. — Мне это дело не даёт покоя. Помните, я говорил, что и он, и его сыновья, и та баба, что приходила на конюшню, пока вы сидели в башне, скорее всего, соглядатаи язычников?
— Помню, — согласился рыцарь. — Эту чушь я уже от тебя слыхивал...
Понимая, что сеньор ворчит лишь из-за скверного настроения, последний продолжил:
— Так вот. Пока я лишь узнал, что хозяин в лавке один, вернее, вдвоём с сыном, Нарсиз его зовут...
— Ну и что? — Ренольд даже и предположить не мог, куда клонит оруженосец, но догадывался, что, скорее всего, это окажется интересным.
— Так вот я и думаю, куда девался младший? Рубен?
— Может, подох или уехал куда-нибудь? Какая разница? Ангерран всем своим видом показал, что думает иначе.
— Вопрос — куда? — глубокомысленно изрёк он. — Разве не странно, что его нет в городе во время осады? И та дама, что я у него видел, она тоже исчезла. И, говорят, давно...
— Да плевать мне на него и на неё тоже! — разозлился Ренольд. — Это всё, что тебе удалось узнать? Немного же! Похоже, ты зря тратишь деньги, что я даю тебе. Может, я излишне щедр? Клянусь святым Райнальдом, да!
— Помилуйте, мессир! — взмолился Ангерран. — Уж и так не жирно живу, помилуйте!
— Не жирно? — заворчал сеньор. — Вино лакаешь чуть не каждый день, жрёшь то же, что и я... да и всё прочее! К тому же серебро...
— Здесь ведь не Европа, мессир, — заныл оруженосец. — Тут все привыкли к золоту... куда богаче живут. А за харч и вино — спаси вас Господь, да благословит он щедрость вашу. По мне, так жаловаться грех... Дурак бы я был, если бы жаловался! Такого господина, как вы, мессир, не сыщешь не то что тут, на Востоке, но и у нас, во Франции.
— Ладно, — махнул рукой пилигрим, — не стони. Допивай, да пойдём... куда-нибудь в кости перекинуться. Может, хоть в этом повезёт? Говорят, те, которым... — Он не закончил, выразительно махнул рукой.
— Я с вашего позволения посижу ещё, — виновато улыбнулся слуга, всем своим видом демонстрируя, как ему неловко возражать. — Жду этого паразита. Если сегодня он не принесёт мне новостей, прогоню к дьяволу!
Упомянув имя врага рода человеческого, Ангерран опять небрежно перекрестился. Ренольд поднялся и, бросив на прощанье: «Не надерись до зелёных чертей, образина», не оглядываясь, вышел на улицу.
Шагая по улице, он вдруг подумал о словах, сказанных Ангерраном. «Тут не Европа... Все привыкли к золоту... Живут куда богаче...»
Первой реакцией, которую вызвал у Ренольда Восток, была смесь восхищения и... раздражения, нет, скорее, негодования. Ренольд и до сих пор не научился нормально относиться к рыцарям в платье язычников и в тюрбанах, хотя в походах и сам уже обматывал голову белым плащом, чтобы она не лопнула под шлемом, раскалённым от палящих солнечных лучей. Местным франкам для предохранения от солнца и пыли служил специальный четырёхугольный кусок белой материи, которая, сложенная определённым способом и повязанная шнурком, закрывала и лицо и голову. Такой убор назывался кеффе; его, и очень многое другое, христиане позаимствовали у местных жителей.
Но некоторые «восточные штучки» Ренольду понравились. К примеру, бани.
Дома, в Жьенском замке, да и в других местах мылись лишь летом, и то не мылись, купались в речке. Иногда, правда, когда уж и вовсе насекомые допекут, грели воду в котле и мылись по старшинству: заставляя слуг без жалости скрести кожу скребком. Ему, как самому младшему, вода доставалась совсем холодная и грязная. Толку от такого мытья было немного. Тут же всё иначе. Всё как будто только для тебя одного, и вода, и даже благовония. Лежишь, а банщик мнёт тебе спину, чешет пятки — неописуемое удовольствие.
Ренольд не мог не признать, что как раз в удовольствиях проклятые сарацины толк знали. Не отставали от них и эпикурейцы-грифоны. Как-то ещё в Иерусалиме Ренольд забрёл в одно такое место, где кроме мытья хозяин-араб предоставлял клиентам широкий комплекс услуг, в том числе предлагал попробовать женщин, искушённых в любовных утехах.
Одна очень запомнилась рыцарю, говорили, что она, гречанка по происхождению, несколько лет прожила в гареме одного шейха. Потом во время налёта на караван, в котором женщина ехала к мужу из Египта в Аравию, попала в руки франкам из далёкого Монреаля. Ренольд только слышал об этом замке, расположенном где-то очень далеко к юго-востоку от Мёртвого моря. (Молодой рыцарь и представить себе не мог, что однажды побывает там и даже не просто побывает... Впрочем, не будем забегать вперёд).
Хозяин уверял, что заплатил за Жемчужинку, как он сам называл рабыню, серебром чуть ли не по весу. Судя по тому, что дамочка была вполне во вкусе Ренольда, он, как мы знаем, не любил тощих, араб бессовестно преувеличивал. Так или иначе, пилигрим не поверил, чтобы кто-нибудь отсчитал за женщину двадцать пять тысяч дирхемов, больше двухсот двадцати фунтов серебра[63]! Наверное, говоря о серебре, льстивый торгаш имел в виду бронзу. Впрочем, что до храброго кельта, сам он, по своему обыкновению, скупиться не стал и щедро расплатился за проведённое в обществе Жемчужины время. Тогда Ренольд мог кое-что себе позволить.
