Столь разумная идея имела один изъян. Всегда существовала опасность натолкнуться на шайку туркоманов, промышлявшую грабежом. Они обычно не служили никакому конкретному господину, шейху или эмиру, просто делились частью добычи с тем, кто давал им приют на своих землях. Размеры шайки могли достигать полутора сотен и более человек.

Сейчас с Ренольдом, не считая пехоты, шло более ста двадцати рыцарей и конных оруженосцев, едва ли туркоманы — искатели удачи осмелились бы напасть на них на марше. Проше ограбить тех же кочевников-пастухов, чем отбивать добычу у сильного противника. Разделив отряд, князь выигрывал в скорости, зато терял в силе. Поскольку сам Ренольд представлял завидную добычу (и покупатель есть, Нур ед-Дин, например, заплатил бы хорошую цену), опасность угодить в засаду и в этом случае была вполне реальной.

Как раз в этот момент Лука, на минутку-другую умолкнувший, вновь завёл свою песню. Ренольд не мог отделаться от ощущения, что это — молитва.

— Пожалуй, ты прав, мой марешаль, — сказал он, когда вой ненадолго утих. — Завтра мы так и поступим. Я возьму дюжины три-четыре из тех, у кого кони получше, а сейчас давай-ка поспим как следует. Распорядись, чтобы все отправлялись на боковую. А стражникам накажи смотреть в оба.

Он хотел добавить ещё: «Не нравится мне эта тишина», но передумал. Отсутствие каких-либо сведений о неприятеле настораживало его. И не то что бы турки никак о себе не заявляли, вообще все исчезли. Окрестности слово вымерли, дружина Ренольда не встречала уже несколько дней ни крупного зверя, ни человека. Впрочем, и немудрено, и те и другие словно бы чувствовали: не попадайся, прирежут. И только волки с ближних и дальних холмов вторили молитве Железного Луки.

Заметив, что марешаль не спешит выполнять распоряжение, Ренольд вопросительно посмотрел на него. Нетрудно было заметить, что Ангерран хочет что-то сказать.

— Простите, ваше сиятельство, — начал он, поняв по глазам сеньора, что тот готов выслушать своего вассала. — Когда мы только выезжали, вы сказали, что вам снился отец...

— Ну и что?

Бывший оруженосец вздохнул, понимая, что лучше промолчать, однако не смог сдержаться.

— А мне и тогда и сегодня снилась мать, — признался он. — В тот раз она велела мне беречь вас...

— Ну и что тут особенного? — Ренольд уже начал сердиться. Недомолвки марешаля злили его. — Что тут такого? Мне самому она недавно снилась. — Признался он неохотно.

— А что она вам говорила?

— Ничего.

— Тогда ладно...

— Слушай-ка, братец, хватит вилять! Говори начистоту!

— Она правда ничего не говорила вам? — настойчиво переспросил бывший оруженосец.

— Да нет же, чёрт возьми! Что ты всё?.. — Ренольд с досады махнул рукой.

— Она звала меня, — признался Ангерран, как казалось, с некоторым облегчением. — Я ещё спросил: «Матушка, а на кого же я оставлю сеньора? Ведь вы сами в прошлый раз велели мне заботиться о нём?»

— А она? — Князь не послал его ко всем чертям просто из любопытства, он никак не мог понять, куда клонил марешаль. — Что значит звала? Куда? Обратно в Жьен или в Шатийон?

Ангерран покачал головой.

— Нет, государь, — сказал он. — Вы, верно, не знаете. Она умерла в позапрошлом году. Не так давно я встречал двух купцов из Орлеана, они заезжали к вашему брату в Жьен, а другой торговый человек, его я видел перед самым нашим отъездом, побывал у ваших родичей в Монфоконе, у них всё в порядке, все здоровы и счастливы...

— Ты ничего не сказал мне, — с какой-то странной интонацией произнёс Ренольд. — Сабина была добрая женщина. Я всегда считал её почти что матерью. Моя-то мать умерла давно. Я и не помню её... Ладно, распорядись и давай-ка присядем, помянем её.

Они ещё долго не спали, хотя и почти не разговаривали. Шум в лагере уже давно стих, даже Железный Лука оставил свои песни и, улёгшись возле ног господина, искоса посматривал на него и его молочного брата. Те же просто молча сидели возле догоравшего костра, угли которого Ангерран время от времени шевелил коротким мечом. Искры взлетали в холодное ноябрьское небо, и отблески язычков пламени заводили свой непродолжительный танец в глазах обоих рыцарей и свирепого пса, создавая между ними троими какое-то неповторимое единение.

Ах, если бы собаки могли говорить! Или люди умели понимать язык зверей! Им так многое сказала бы молитва Железного Луки.

Едва начало светать, князь дал команду выступать. Ренольд уже хотел было объявить дружине, что оставляет её под началом Ангеррана, а сам, чтобы не терять времени, с передовым отрядом ускоренным маршем направляется в Антиохию, как вдруг передумал. В ответ на вопрос недоумевавшего марешаля он лишь пожал плечами, давая понять, что не желает ничего обсуждать.

С утра выглянуло солнце, но к середине дня погода начала портиться, как, впрочем, и поведение Железного Луки. Пёс то убегал далеко вперёд, то во весь дух нёсся обратно и начинал кружить возле коня хозяина. Это напоминало игру, она даже забавляла воинов. Они качали головами и с усмешками обращались к восседавшему на муле Фернану:

— Похоже, Железный и впрямь чует дьявола?

— Вот-вот, своего он чует, — добавил какой-то остряк, вызвав всеобщий смех.

Но задор и весёлость, звучавшие в словах рыцарей, словно приобретали иной, скрытый смысл, как бы отражая удаль отчаяния. Точно они хотели сказать: «Ну где уже этот дьявол?! Где он, чёрт этот?! Пусть пожалует сюда. А там и поглядим!»

Довольно рослый мул, на котором ехал Тонно́, выглядел под ним маленьким осликом.

— Сами вы дьяволы, — шептал себе в усы Фернан. Все слышали его слова, но никто не ставил на место слугу марешаля, а грум уже громко, во весь голос окликал пса: — Ну что ты разбегался? Что? Вот скажу их сиятельству, а он и велит не давать тебе жрать денька три, чтобы поостыл маленько. А то вон как жируешь со свежатинки-то, точно щенок годовалый.

Баранов и телят по пути резали без жалости на каждом привале, казалось, даже с каким-то злобным остервенением, но их не становилось меньше. Собакам, и особенно Луке, первенства которого в стае никто не осмеливался оспаривать, еды перепадало, как костей в разговение. Однако Фернан напрасно пугал пса едва ли не самым страшным для него наказанием, вчера Лука даже не притронулся к еде. Энергия, будоражившая собаку, имела иной источник, и уж кто-кто, а Тонно́ знал это.

— Пёс чует дьявола, мессир, — тихонько шепнул он Ангеррану. — Что-то неладно. Что-то очень нехорошо.

В этот момент Лука опять умчался вперёд, сопровождаемый свитой из нескольких собак. Когда животные почти скрылись из виду, из того места, куда они убежали, донёсся заливистый злобный лай.

— Скликайте рыцарей, ваше сиятельство! — забывая о субординации, закричал Тонно́ и подъехал ближе к Ренольду. — Будь я проклят, но он чует безбожников!

— Марешаль! — крикнул князь. — Труби!

Не дожидаясь, пока Ангерран выполнит приказание, князь схватил висевший у него на груди рог, и низкий утробный зов его рассёк влажный воздух, точно рыцарский меч грешную плоть. Труба марешаля подхватила призыв его молочного брата, и спустя секунду голоса труб других рыцарей слились в единый рёв.

Ответом им стало пронзительное «Ал-л-л-л-ла-а-а-а!» тысяч сарацинских глоток. Язычники, словно вынырнув из преисподней, покрыли собой все окружающие холмы. Казалось, те в один миг поросли лесом. Но деревья в нём, как и полагается тем, что росли в заколдованных рощах Апулии, Анжу или Иль де-Франса, шевелились под порывами дыхания дьявола, размахивая тусклым серебром веток. Тот же сатанинский ветер сорвал с них листья, которые, вытянувшись, превратились в длинные смертоносные жала — наконечники стрел, — впивавшиеся в незащищённые кольчугами тела людей и коней.

Победоносное «Ал-л-л-л-ла-а-а-а!» скоро заглушило крики сражавшихся, вопли раненых и стоны умиравших воинов.

— А ну давай! — рычал, брызгая слюной, Ренольд. — А ну подходи! — Меч его, красный от крови, без устали разил врагов. — Пожалте, сволочи! Я вам покажу, как в Бога Живаго не верить! Вот вам Алла́ ваш! Вот вам, мерзавцы!