На кухне засвистел чайник, и Василий Егорович отправил за ним Сашиного папу, крикнув в удаляющуюся спину:

— В холодильнике сметана для кота.

Проголодавшийся Брысь тут же приступил к угощению, пока остальные усаживались за большой круглый стол, на котором уже красовалась ваза с розами и торт на фарфоровой тарелке.

— Сынок, принеси-ка мне кружку из кухни, около раковины стоит, — снова обратился Василий Егорович к Саше.

Кружка была эмалированная и такая старая, что пожелтевшая эмаль во многих местах отколупнулась.

— Из неё чай вкусней, — пояснил хозяин, неторопливо прихлёбывая и поглядывая на гостей всё-так же поверх очков. Преклонный возраст высветлил глаза до блёкло-голубого цвета, но взгляд оставил молодым и цепким.

Заметив, как Саша, быстро допив чай и разделавшись со своим куском бисквита, ёрзает на стуле, Василий Егорович наконец спросил:

— Так что у вас ко мне за дело?

Николай Павлович посмотрел на сынишку, и тот метнулся в прихожую, где оставил свой рюкзачок, в котором лежала книга с фотографией. Брысь вскочил на колени к маме Лине и впился глазами в лицо старика.

Подвинув очки ближе к переносице, Василий Егорович коротко взглянул на снимок и закрыл книгу. Затем вернул очки на кончик носа и снова обвёл гостей блёкло-голубыми, слегка увлажнившимися глазами.

— Хорошие были собаки. Умные и отважные. Весь отряд горевал, когда они погибли…

— Мы звали их Красавица и Мухтар. Неразлучная была парочка, — продолжал Василий Егорович, словно и не заметив, как вздрогнули его гости (включая кота), когда он сказал про гибель собак.

Саше и Лине на глаза навернулись слёзы, Николай Павлович нахмурился, стараясь не расклеиваться при сынишке. Конечно, они с женой готовили себя и старались подготовить Сашу к тому, что их любимый питомец может и не вернуться из проклятого военного прошлого, как и последовавшая за ним Альма. И всё-таки… Всё-таки каждый из них лелеял в душе надежду, что их весёлый, простодушный гигант, обожающий свою красную утку из латекса и не оставивший в нетронутом состоянии ни одного предмета мебели в квартире, снова будет радостно встречать их в тесной прихожей, подпрыгивая чуть не до потолка и облизывая им лица и руки. И будет складывать уши треугольником, принимая виноватый вид, даже когда вина за что-нибудь разбитое или сломанное целиком и полностью лежала на котах.

Сейчас эта надежда отмирала по кусочкам, то вселяя на миг веру в то, что вовсе не о Мартине и Альме ведёт речь старый партизан, то безжалостно отнимая её…

— Ошейники у них были особенные, не как у остальных собак, какие к нашему лагерю прибились. Из хорошей кожи. У Красавицы так ещё и с золотыми звёздочками-заклёпками.

Саша не удержался и охнул, однако Василий Егорович, погрузившийся в воспоминания, не заметил и этого. Не задал он и вопроса, почему вдруг семью, так неожиданно заявившуюся к нему, интересует столь давняя история. А если бы задал, то услышал бы заготовленный ответ, что Николай Павлович пишет книгу о собаках, участвовавших в Великой Отечественной войне, и собирает для неё любой подходящий материал.

— Мне было почти пятнадцать, когда война началась. Как раз приехал на летние каникулы к бабушке в село, что недалеко от польской границы, а родители с младшей сестрёнкой Зиночкой тут в Минске оставались. Зинушке тридцатого мая пять годочков исполнилось… А 22 июня их не стало. Погибли под бомбами…

Василий Егорович замолчал, потом тяжело поднялся и прошаркал к книжному шкафу. Открыв стеклянную дверцу, долго смотрел на корешки, затем зацепил один крючковатым пальцем, вытащил и так же медленно вернулся к столу. Принесённая книга оказалась пухлым фотоальбомом. Старик перелистнул страницы с приклеенными к ним карточками почти до самого конца альбома и положил его перед гостями.

— Вот они.

Лина, Николай Павлович и Саша были уверены, что увидят погибшую семью Василия Егоровича, но увидели… сложенную вчетверо пожелтевшую газетную страницу, и первое, что бросалось в глаза, — фотография, та самая, что была в привезённой ими книге. Только на газетном снимке собаки были помельче, а вот окружающих деталей побольше. В издательстве главных героев укрупнили, убрав всё «лишнее» — сидящих чуть в отдалении на заднем плане двух белых пуделей и двух чёрных лохматых котов. Причём стало видно, что сидят животные на снегу. Видимо, поэтому и убрали пуделей, они почти сливались с окружающим пейзажем и заметить их можно было только приглядевшись, да и то благодаря котам, которые тесно прижимались к своим друзьям.

Василий Егорович провёл по ним указательным пальцем, будто погладил.

— Цирковые, — в голосе старика прозвучала нежность. — Развлекали нас с самого первого дня и до вот этого последнего.

— Они тоже погибли? — жалостливо спросила Лина.

— Нет. Их в тот день самолётом забрали вместе с дрессировщицей и Андрюшкой, цирковым мальчонкой, он заболел сильно, думали, помрёт…

Саша, потихоньку хлюпавший носом, отвлёкся от своих горьких мыслей.

— Каким самолётом? Вы же в партизанском отряде были?

— В партизанском. Сначала маленьком. Но потом многие красноармейцы, что в первые дни в окружение попали, к нам прибились. Постепенно и связь с «большой землёй» наладили. Задания иногда оттуда получали. Пару раз и самолёт к нам присылали: нам — продукты, одежду, боеприпасы, обратно — тяжёлых раненых. На самом первом корреспондент газеты прилетал — статью о партизанах писать. Фотографировал много. Заодно и собак, очень они ему приглянулись. Особенно эта парочка. Это он попросил им боевые вьюки надеть, в которых они на операции ходили. Мол, и попозировать, и опытом с другими поделиться. Всё спрашивал, какой процент собак с таких заданий возвращается. Дались ему эти проценты… Как накаркал… В тот же день всё и случилось… — старик прижал к глазам ладони, сморщенные, с припухшими косточками суставов и желтоватыми, словно задубевшими от почтенного возраста ногтями. Как будто не хотел, чтобы гости увидели его слёзы. Для него всё, что он рассказывал, не покрылось пылью времени, не обросло новой кожей, как рана при выздоровлении. Для него это было не десятки лет назад, а вчера…

— Простите нас, — с раскаянием произнесла Лина, видя, как тяжело даются старику воспоминания.

А Николай Павлович виновато спросил, намекая на парадно-выходной вид хозяина квартиры:

— Вы, наверное, куда-то собирались, а мы вас задержали.

— Собирался, — отняв ладони от лица, суховато ответил Василий Егорович. — Туда, куда уж давно пора. Каждый день при параде встречаю, а она всё не идёт.

Саша простодушно похлопал глазами:

— Кто не идёт?

Лина и Николай Павлович смутились, поняв, кого имел в виду старик.

— Смерть не идёт, — спокойно ответил Василий Егорович. — Забыла про меня совсем.

— Ну что вы такое говорите! — воскликнула Лина. — Живите 100 лет! — И опять смутилась, осознав, что и до сотого юбилея хозяину квартиры осталось не так уж много…

Брысь, которому не понравился поворот беседы, спрыгнул с колен Лины и, перейдя к Василию Егоровичу, устроился на коленях ветерана. Ему хотелось, чтобы бывший партизан вернулся к рассказу.

Василий Егорович погладил кота.

— Те такие же шелковистые были, только ваш гладкий, а цирковые лохматые. Дрессировщице причёсывать их было некогда, так шерсть постепенно в такие колтуны свалялась, что разве что на лысо остричь их оставалось. Имена у них были чудные — Арчибальд и Роланд. Это если полностью. А коротко — Альф и Рол. И пуделей смешно звали — Ювенталий и Галентин. Юв и Гал, значит. Я ведь в отряде-то через них оказался.

Старик заглянул в свою кружку и выразительно постучал ею по столу.

— Организуй-ка нам ещё горячего чайку, сынок, — обратился он к Саше, и мальчик схватил чайник.

— Только чур без меня ничего не рассказывайте! — потребовал он.

Когда чашки снова наполнились дымящимся напитком, Василий Егорович, не притронувшись к своей кружке, продолжил: