Миновав ряды подсолнухов, Мартин остановился, втягивая воздух, — слишком много запахов хранило открывшееся перед ним ромашковое поле, слишком много историй пытались они ему рассказать. Пёс помедлил, прислушиваясь. После шума сражения ему казалось, что вокруг воцарилась тишина. Но вот уши различили тяжёлый гул самолётов в вышине, а со стороны посёлка — чужую речь, там уже хозяйничал враг. Угрюмо молчал только лес, начинавшийся у дальнего края поля, — ни пения птиц, ни шороха звериных лап…

Солнце уже перешагнуло самую высокую точку на небе, и Мартин осознал, что с момента их расставания с Альмой прошло довольно много времени. Куда она делась? И куда делись цирковые?

Невдалеке виднелась изгородь из тонких, очищенных от коры и потемневших от времени стволов. Подчиняясь какому-то непонятному чувству (приятели-коты, наверное, назвали бы это интуицией, хотя и не поверили бы, что у собак она тоже есть), Мартин подошёл к ограждению и сразу уловил запах Альмы. Широкая полоса примятой травы, продолжившаяся на грядках, свидетельствовала о том, что по полю и огороду тащили что-то тяжёлое и в этом участвовала «сыщица».

Что именно тащили, тоже было понятно — раненого человека. Однако Мартин мог поклясться, что сейчас ни в доме, ни во дворе никого нет. Только корова шумно вздыхала в своём загоне. Обогнув дом, такой же деревянный и тёмный, как изгородь и все прочие постройки, он прошёл к распахнутым настежь воротам, рядом с которыми стояла собачья будка, и замер: пёс-охранник лежал в луже крови. Он был совсем небольшой, размером, пожалуй, со спаниеля, и вряд ли опасный, учитывая короткую цепь, крепко удерживавшую его возле будки. Служил, вероятно, просто в качестве «звонка», когда кто-то чужой проходил мимо ворот…

Из центра посёлка доносился гул множества голосов: напевно-певучий — жителей села и неприятно-резкий — врага. Мартин направился туда. Может быть, там он найдёт Альму. Вдруг у него после ранений ухудшилось обоняние и поэтому он больше не чувствует её присутствия, хотя голова буквально напичкана всевозможными запахами…

Такого страшного сна Брысь никогда в жизни не видел. И самым ужасным было то, что он никак не мог вмешаться в происходящее, потому что не находился среди действующих лиц. Такое случилось впервые. Обычно он являлся героем собственных сновидений. А тут — лишь сторонним наблюдателем. Мучительным было и то, что каким-то непостижимым образом он знал имена участников трагического действа, развернувшегося перед ним, и читал их мысли, отчего сон слишком сильно походил на явь и причинял нестерпимые душевные страдания.

…На сельской площади, с одной стороны которой высилась белая церковь с яркими голубыми куполами, усеянными золотыми звёздочками, а с другой — большое двухэтажное каменное здание с высоким крыльцом, собралась толпа местных жителей. Некоторые женщины держали на руках младенцев, ребятишки постарше жались к матерям, а те, кто считал себя совсем взрослым, стремились пролезть в первый «ряд», чтобы не пропустить ничего из того, что должно было произойти. Над козырьком крыльца и на крыше здания колыхались полотнища флагов: красные, с белыми кругами посередине и двумя пересекающимися чёрными ломаными линиями — нацистской свастикой. Брысь уже видел такие, когда пытался отыскать в прошлом следы Янтарной комнаты, исчезнувшей во время войны*. Как видел и вражеских солдат, и офицеров в серо-зелёной и чёрной форме. Их тоже было много на площади, едва ли не больше, чем пришедших туда жителей. Один из офицеров поднялся на самую высокую ступень крыльца и обратился к толпе на русском языке, правда, с сильным акцентом и коверкая окончания слов, так что ему пришлось дважды повторить сказанное, прежде чем по толпе пронёсся шёпот осмысления.

— С сегодняшний день у вас настать новый порядок, — по второму разу вещал офицер, скользя взглядом поверх голов и лишь изредка впиваясь глазами в кого-нибудь из селян. — Мы, немцы, любить порядок, поэтому Германия есть самый великий страна. Кто нарушить порядок, быть строго наказан. Все евреи получить жёлтый звезда и нашить на одежда. Все, кто прятать пограничник или коммунист, немедленно сказать мне, иначе быть расстрелян.

Офицер сделал паузу, словно рассчитывая, что сразу посыплются признания. Таковых не последовало, но люди стали переглядываться и перешёптываться. Брысь с удивлением обнаружил, что говорят они вовсе не по-русски. Напевная речь лилась в уши, и кот, хотя и понимал её смысл, был уверен, что впервые слышит этот язык.

Вдруг несколько солдат выволокли на площадь молодого мужчину и мальчика, возрастом чуть старше Саши и Вовки Менделеева. Мужчина не мог стоять самостоятельно, потому что был ранен в ногу и потревоженная рана сильно кровоточила. Казалось, он в любой момент может лишиться чувств и держится только невероятным усилием воли, переживая за мальчика. Одна из женщин, пожилая селянка, всплеснула руками, и Брысь расслышал тихое: «Вось бяда…»

По лицу офицера скользнула довольная ухмылка, и он, нарочито медленно спустившись с крыльца, подошёл к задержанным и указательным пальцем ткнул мужчину в грудь. Тот сильно качнулся, так что двое солдат, подпиравших его с обеих сторон, едва удержали раненого в вертикальном положении.

— Коммунист? — скорее утвердительно, чем вопросительно произнёс офицер.

Мужчина с трудом разлепил воспалённые, искусанные от боли губы, но ответить не успел. Его опередил мальчик.

— Мы цирковые артисты, — с гордостью заявил он.

Брови офицера удивлённо изогнулись:

— Цирк? И что вы уметь?

Андрюшка выбрал из всех специализаций дяди Вольдемара — акробата, фокусника и метателя ножей — последнюю, как самую, на его взгляд, престижную и вызывающую уважение. Мальчика переполняло желание показать врагам, что они нисколечко их не боятся.

— О! Метать ножи! — кажется, офицер действительно был впечатлён. — Но я не верить на слово. Я требовать доказательства. Мальчик встать здесь, — офицер схватил Андрюшку за руку и оттащил на несколько метров от мужчины, прижав его спиной к чьим-то воротам из широких, пригнанных вплотную досок.

— Einen Apfel bringen, sofort! (Принесите яблоко, немедленно!) — приказал он своим подчинённым, и вскоре в его руке оказался ещё не зрелый, но уже довольно большой плод, видимо спешно сорванный в ближайшем саду.

— Ты стоять ровно, — снова обратился офицер к Андрюшке, — иначе он упасть вместе с твой голова, — с этими словами он водрузил яблоко на макушку мальчика и с хитрым прищуром взглянул на раненого:

— Вы показать нам свой искусство, или я считать вас коммунист и расстрелять на месте. — Офицер вынул из кобуры пистолет, в толпе прошелестел вздох ужаса, а затем повисла гробовая тишина.

— Messer! (Нож!) — не глядя на подчинённых, коротко бросил он, и тут же ему в руку вложили стальной клинок с деревянной ручкой.

Офицер медленно, словно отмеряя шаги до цели, приблизился к мужчине и протянул нож. Солдаты, поддерживавшие раненого под руки, растерялись, не зная, как поступить: отпустить его — тут же упадёт, не отпустить — не сможет выполнить приказ.

— Wegtreten! (Отойти!) — пристально глядя в воспалённые глаза задержанного, отдал команду офицер, и солдаты убрали свои руки и сделали шаг назад. Каким-то чудом раненый не упал. Брысю показалось, что он даже не покачнулся, словно окаменел. Взгляд его был направлен на мальчика, замершего с нелепым яблоком на голове.

— Я потерял много крови и ослаб, я не могу рисковать жизнью ребёнка, — наконец произнёс он. — Пусть его заменит кто-то из ваших подчинённых.

Офицер коротко хохотнул:

— Вы шутник! Но я согласен делать замена. На кого-то из них, — он обвёл рукой толпу жителей.