(Не исключено, что сам бунинский текст, в свою очередь, также цитатен, ср. в книге писателя В. Дорошевича, посетившего в конце XIX в. Палестину и описавшего это свое путешествие: «Проводник указывает вам на древнее здание и произносит имя, которое звучит как мелодия, доносящаяся издали, из глубины веков: — Могила Рахили», В. Дорошевич. В земле обетованной (Палестина). М., 1900, с. 189. — Выделено нами. — Cocm.).

Важным элементом композиционного строя стихотворения является имплицированная в тексте пространственная оппозиция: лево- и право-бережье Сены. Исходя из нее, очевидно, что аторское «я» располагается на правом берегу, отмеченном сплошными негативными признаками (первые две строфы), зато автобус придет с левого берега, где находится поэтическое сердце Парижа — Монпарнас (ср., напр., в статье М. Волошина «Илья Эренбург», рисующей парижский портрет писателя эпохи первой мировой войны: «…Эренбург настолько „левобережен“ и „монпарнасен“, что одно его появление в других кварталах Парижа вызывает смуту и волнение прохожих», Речь [Петроград], 1916, 31 октября). Этот мотив, возникающий, условно говоря, на границе 1-й и 2-й частей стихотворения, видоизменяет не только его эмоциональный тон, характер образности, но даже строфический рисунок: в отличие от 1-й части — двух катренов с перекрестной рифмой, 2-я строится в виде двух трехстишных строф и финального двустишия с эмфазой в заключительном стихе, состоящим из одного-единственного слова Ра - хиль.

18. МТ, с.37. По мнению Сосинского, заглавие стихотворения навязано читателю (возможно, с этим критическим мнением связано перенесение данного названия в ИС на совсем другое стихотворение, см. № 77).

19. МТ, с. 38–39. В ИС (с. 25–26) под назв. «Мой час», где 2-я, 3-я и 4-я строки четвертой строфы выглядят иначе:

Несколько переделаны также 1-я и 2-я строки заключительной строфы: «Дожидаюсь — глухой и незрячий — Отдаленной вести о том…». «…Я столетья живу ослом» — В общераспространенном смысле здесь преломилась вполне тривиальная метафора тела-осла, восходящая к Франциску Ассизскому, называвшему собственное тело «брат мой осел» (вероятно, тот же смысловой план, хотя и менее явный, содержится в стихе М. Цветаевой «Есть некий час — как сброшенная клажа» из второй части цикла «Ученик», 1921, который Кнут мог учитывать). Не исключена, кроме того, аллюзия на «Метаморфозы» Апулея, в центре сюжета которых преображение юноши Луция в осла. Это косвенно подтверждается строчкой о недородах и засухах, имплицитно вводящей тему богини плодородия Исиды, возвращающей герою Апулея человеческий облик. В связи с общей идейно-эмоциональной семантикой стихотворения этот подтекстный слой, должно быть, усиливал в глазах поэта экстатическую торжественность творческих минут, резкое расподобление двух форм существования — духовной и тварной.

20. МТ, с. 40–41. Последняя строчка в ИС (с.27–28): «Мою смерть и мой живот», в МТэЕК. «Мою душу и мой живот».

21. МТ, с. 42–43. В МТэЕК в заключительный стих второй строфы Кнутом вписано слово «все»: «…Я все Отверг и Угробил»; фрагмент от «Я бы все обожал» до слова «ощупь» вычеркнут. Объяснение этого авторского саморедактирования — аннулирования целого поэтического фрагмента, видится в желании Кнута сократить текстовую дистанцию между началом и концом стихотворения, которая «тормозит» выражение основной композиционной оппозиции стихотворения: столкновение полюса духа — скрижалей завета («Так пророк носил скрижали») и полюса плоти — преходящей жизненной суеты («Все, что я знал и любил, Лежит, как пятак, Под сугробом»). Как известно, пророк Моисей разбил скрижали, когда увидел, что народ поклоняется не Божьим заповедям, на них начертанным, а золотому тельцу (Исх. 32:19), — отсюда дважды употребленный Кнутом образ денег, помимо упомянутого случая — пятак под сугробом, еще в сравнивающей части первого двустишия: «Молчу в тишине, Как скупой считает деньги».

22. МТ, с. 44–47. В ИС (с.29–31) с иной разбивкой на строфы и некоторыми коррективами: «шелудивый пес» вместо «последний пес»; переделана соответствующая строфа:

В строфе, следующей за приведенной, вместо «в тишине» — «в пустоте»; далее идущие стихи также переработаны, стало: «…Горним духом осенило, Вешним счастьем закадило»; исключен следом идущий фрагмент от «рей» до «необъятные»; порядок стихов — «Даждь благодать Всем, Господи» — изменен на обратный.

«Апофеоз» как бы подхватывает тему и лирический сюжет предыдущего текста, причем не только в общеидейном, но и в конкретно-образном смысле, ср. соответственно финал одного и начало второго: «Стоит тишина у рта. Ждет, чтоб губы сжались» — «Молчать. Замкнуть непристойные губы», что на фоне рельефно оттененного соотнесения позволяет наполнить заключительное стихотворение сборника принципиально новым духовным содержанием — превращением творческого слова в теургический акт.

Критическая реакция на выход ВКС была весьма неоднозначной. Положительную оценку книге дал Ю. Терапиано, определивший ее как «шаг вперед» по сравнению с МТ. «Кнут многое преодолел, — писал он в своей рецензии на ВКС, — углубился в себя, перешел от внешнего к внутреннему, сохранив в то же время и свежесть первой книги и тот яркий жизненный тонус, который в свое время выделил его книгу среди книг других парижских поэтов». При том всем, продолжал критик, что «он увлекается порой внешними тяжеловесно-великолепными образами и эпитетами, не свободен от искушений нарочитой резкости — эффект! — прибегает иногда к словообразованиям вряд ли необходимым — еще не хочет „меры мер“ и побеждающей простоты рисунка», несмотря на все это, «искренний напор чувства — широкое „дыхание“ — „могучая музыка“, которая подчас слышится в его стихах, наконец, в высь поднимающийся эмоциональный порыв — воля к жизни, устремление к Богу — делают его стихи особенно живыми среди безволия и анемичности многих его поэтических сверстников» (Терапиано-НК, с. 62).

Другой рецензент, М. Цетлин, назвав Кнута одним из «наиболее подлинных дарований среди поэтов, начавших печататься в последние годы», отметил наличие в художественном сознании и творческой манере автора ВКС двух противоречащих одна другой «поэтик». Первая — «поэтика счастливого и пассивного духовного труда, выражает лучшее, что есть в стихах Кнута: полуязыческую радость бытия, любовь к земле, радостную богосыновность». Другая — «поэтика пророческого, жертвенного признания поэта. Она выразилась в любви Кнута к космическим, грандиозным темам. Но ни та, ни другая поэтика (радостного впитания мира или пророческого исступления и сожжения своей жизни) не говорят об ином искусе, об искусе словесного мастерства, искусстве» (Цетлин, с. 538). Из слов рецензента, правда, не вытекает с достаточной ясностью, является ли его последнее замечание простой констатацией факта или имеет оценочное значение и указывает на художественный просчет поэта.