119. Цфат Бугры горбатых рыжеватых гор, Верблюдами разлегшихся по склонам. Бесплодья цвет, где редко жадный взор Утешится пятном темно-зеленым. Угрюмых гор осенний караван, Уставший от бесцельных путешествий, От пестрого однообразья стран, От скуки облаков, песков и бедствий. Он слишком долго нес — и ночь, и день — Убогий скарб людской: дома и гробы. Тысячелетний груз и дребедень Бессильной веры, непосильной злобы… Теснящихся уступами домов Таинственные голубеют кубы, Стада камней, верблюдов и ослов, Ослиный рев, томительный и грубый, И вновь — всерастворяющий покой Над вечностью библейскою, заклятой. И сквозь стеклянный неподвижный зной Мне слышен Бог, склонившийся над Цфатом. 120. Метулла Мерно рубит старик неподатливый пласт На заброшенной каменоломне, Вырубая слова, твои, Экклезиаст, Что душа престарелая помнит. В мировой суете — всему время свое, Время плакать и время смеяться, Время — все отдавать за погибель вдвоем, Время — с самой любимой расстаться. Время — словно забыв о парижской весне, Легкомысленно-звонкой и щедрой, Постоять под смоковницей, как в полусне, Иль под скучною вечностью кедра. Все истлеет. Порвется крепчайшая нить, Ляжет пыль надо всем и над всеми, Но не время еще погибать иль грустить, А любить и надеяться время. Слава Богу, еще не разбился кувшин, И висит колесо над колодцем, И не страшен кружащийся ветер вершин, И дорожная песня поется. Вот проходит красавица, кутаясь в шаль. Нет, не все тут окажется ложью! Умножающий знание множит печаль, Но любовь укрепит и поможет. 121. Зной Бывает, что берег опаснее моря — И гибнет на суше веселый матрос. Бывает, что счастье наляжет, как горе, И мокнет ночная подушка от слез. Бывает… ах, многое в жизни бывает. А счастье, как счастье, и плакаться грех. Невластна над ним ерунда мировая, Хотя и немало в нем дыр и прорех. А счастье, как счастье. Иного не надо. Ты — рядом, и лучшего я не хочу. Но только порою мне Божья награда Чуть-чуть не по силам и не по плечу. …Развернувшийся день неподвижно-прекрасен, Равнодушен, высок, величав. День огромный, как век. Я сегодня согласен Все простить, ничего не поняв. 122. Земля израильская Я шел по берегу Тивериады И в радости, божественно-угрюмой (Как будто сердце радо и не радо), Бродил между камней Капернаума, Где некогда… Послушай и подумай В тени, в пыли оливкового сада. Все тот же голос во вселенском баре, Бессонный, мировой, неотвратимый, О половом неутолимом жаре, И те же (Всем! За грош!! Неутомимо!!!) Кинематографические хари На стенах града — Иерусалима. Что рассказать тебе про Палестину? Что помню я? Безлюдную Седжеру, Оранжевое облако хамсина, Степенный голос астраханца-гера, И узкую обиженную спину Подстреленного мальчика-шомера. Надменного верблюда над корытом, Немых пейсатых цадиков из Цфата, Сухое небо вечности несытой Над детством мира, гибелью объятым. И стертые бесчисленные плиты Безумных мертвецов Иосафата. И девушку, по имени Юдифь, Что долго вслед рукой махала смуглой. Д. Кнут, А. Скрябина (крайняя справа) и Е. Киршнер на Сионистском Конгрессе в Женеве (1939 г.) Д. Кнут и А. Скрябина в Париже (осень 1939 г.) А. Скрябина (слева), Д. Кнут и Е. Киршнер (справа) (конец 1939) Д. Кнут с детьми — Бетти и Йоси (Париж, вторая половина 40-х гг.) Дарственная надпись Д. Кнута Е. Киршнер на сборнике стихов русских зарубежных поэтов «Эстафета» Стихи, не включенные в сборники Дарственная надпись Д. Кнута Л. Гольдберг на книге «Избранные стихи» (1949) 123. В поле Кто-то тянет стон на сенокосе Далеко, за дымкой, позади. Солнце закурчавило волосья На моей распахнутой груди. Ветерок бежит из кукурузы, Сыплет горстью солнце и песок. Пятки жжет. И тяжело от груза — Башмаки, мешок с большим арбузом, Ситный хлеб да колбасы кусок. Я шагаю, грязный и счастливый, Этим полем, этой волей пьян. Тяжелы ворованные сливы. Оторвет карман. Я шагаю, легкий и разбойный, А вдали, где падает изба, Долго дует жалобную дойну Хмурый, бурый, бронзовый чабан. |
