От имени этой Палаты, которая в его глазах была неким русским вариантом французского Ордена Почетного легиона, Ремизов вручал тем, кого считал выдающимися личностями, мудреные удостоверения, свидетельствующие об их принадлежности к «Обезвелволпалу». И бывало, что некто действительно заслуженный не мог решить, обижаться или гордиться ему следует, что он произведен в «обезьяньи кавалеры»? Почетное свидетельство заверялось особым образом: рядом с каким-то странным пятном стояло: «Заверяю и подписываюсь собственнохвостно, председатель Палаты, Главная обезьяна» (и далее шло полное имя, которое я запамятовал).

Чтобы дать читателю представление о том, в какой атмосфере протекала повседневная жизнь Ремизова, приведу для примера несколько впечатлений от моего первого визита к писателю.

Первая неожиданность подстерегала меня уже на пороге его квартиры, находившейся в большом доме в парижском квартале Отей. В этом доме, заселенном русскими беженцами, в котором были кой-какие удобства и который чем-то напоминал дома коммунального типа здесь, в Израиле, над дверью писателя вместо кнопки звонка… висел обезьяний хвост. Потянув за него, я попал в квартиру, которая оказалась битком набита всякой всячиной. Тут начались мои приключения. Ремизов с выражением радушия на лице тотчас сообщил, что на проходивший в Праге конкурс «Живопись писателей» он послал мой портрет. Легко представить мое удивление, ведь то была первая наша встреча!

«Вы писали портрет с фотографии в газете, Алексей Михайлович?» — спросил я у него.

«Ну вот еще! С какой стати? — ответил хозяин и глазом не моргнув, — я писал по воображению, — разве я не знаком с вашей поэзией», и тут же прочитал по памяти одно из моих стихотворений — «Евреи». Спустя какое-то время, выяснилось, что он действительно отправил в Прагу загадочную геометрическую картину, указав, что это мой портрет. Не думайте, однако, что на этом запас его сюрпризов иссяк. Потчуя меня чаем, Ремизов что-то шепнул на ухо жене (которая, кстати, представляла полную противоположность мужу: рядом с ним, маленьким, щуплым и сгорбленным, она неожиданно оказалась высокой, широкой в кости и дородной дамой). Тотчас же была принесена коробка, полная чем-то внешне напоминавшим доисторическое печенье. И точно: надкусив одно из них, я сразу убедился, что оно твердое, как настоящий камень. На меня смотрели выжидательно, и я не знал, как себя вести. Видя мое затруднение, Ремизов радостно воскликнул: «Ну, как оно вам? Замечательное печенье, не правда ли? Оно из Стамбула, мы питаемся им из экономии». Мое смущение еще более усилилось, когда я вспомнил, что супруги побывали в Стамбуле лет десять назад. Странный вечер провел я в тот день в доме Ремизова. Гостей, как помнится, было много, но писателей — единицы. Временами трудно было понять, шутит ли, издевается ли над тобой Ремизов, или он и впрямь живет в ином мире.

Так, к примеру, он долго рассказывал о чертике, который привязался к нему и каждое утро покачивается в проеме его окна в третьем или четвертом этаже. Вдруг, обратившись к одному из гостей, почтенному господину в летах, Ремизов спросил: «Вам, конечно же, приходилось встречаться с чертями?» Тот в изумлении пробормотал: «Ну, да, конечно». Чуть позднее, в разгаре общей беседы, лицо Ремизова вдруг просияло от удовольствия, и он радостно воскликнул, подмигивая и потирая руки: «Эх, что я вам сейчас покажу! Замечательная вещь: альбом для дураков!» И вслед за этим вынес какой-то чудной альбом, содержащий необычные юмористические вещи. Признаться, я не мог разобрать, что в точности означает это странное название — «Альбом для дураков»? Следует ли понимать его в том смысле, что старый писатель показывает нам образец «дурацкого» альбома как такового или что мы и есть те самые дураки, для которых он предназначен?

Ошибкою было бы думать, что только розыгрышами и шутовскими проделками подобного сорта интересен Алексей Ремизов. Этот замечательный писатель является одним из самых глубоких знатоков древней этнографии русского народа и его культурных источников во всем их разнообразии. Никто лучше него не разбирается в областных и местных говорах, в народных сказаниях, не говоря уже о его познаниях в вопросах общей славянской культуры.

К литературе и ко всему, что с ней связано, Ремизов относится со священным трепетом. Любая из его рукописей — это, помимо прочего, подлинное произведение графического искусства, выполненное иной раз цветными китайскими чернилами различных оттенков. Больше того, Ремизов, по-видимому, полагает своей обязанностью для любой записи — будь то заурядное письмо или перечень белья, приготовленного в стирку, пользоваться китайскими чернилами и древней славянской вязью, чью и без того причудливую форму он еще более разнообразит.

Этому редкостному письму Ремизов остался верен по сей день. Последнее полученное мною после войны письмо Ремизова написано этим неразборчиво-витиеватым почерком, и его преданность замысловатой каллиграфии поистине трогательна, ибо в конце своего письма он сообщает, что почти слеп.

Признаюсь, это сообщение потрясло меня. Выходит, непросто дается ему упрямая верность, которую многие полагают капризом или навязчивой идеей.

Но как бы мы ни относились к идеям и чудачествам этого выдающегося писателя, будь то обыденная жизнь или творчество, старый, больной и одинокий (он овдовел несколько лет назад) Ремизов, который, вырисовывая танцующие буковки, кладет на алтарь служения слову последние силы, достоин нашего уважения.

Русская литература пребывает в трауре: в Париже, после 33 лет жизни на чужбине, умер выдающийся писатель нашего времени Иван Алексеевич Бунин.

Он родился в 1870 году в Воронеже в обедневшей дворянской семье и детство и юность провел в деревне. Его предки были зажиточными русскими помещиками в средней полосе России, где, как он сам отмечал в автобиографии, «…московские цари, в целях защиты государства от набегов южных татар, создавали заслоны из поселенцев различных русских областей и где, благодаря этому, образовывался богатейший руский язык и откуда вышли чуть ли не все величайшие русские писатели во главе с Толстым».

Древний род Буниных подарил России целый ряд известных деятелей в разных сферах жизни. Среди них поэт Жуковский, сыгравший громадную роль в истории русской литературы. Я напомню, что Василий Жуковский (незаконный сын тульского помещика Афанасия Бунина и пленной турчанки) заложил основы новой русской литературы. Правда, спустя некоторое время, к нему на помощь пришел его ученик, гениальный юноша, которому не исполнилось еще и 20 лет, когда он удостоился получить из рук наставника его портрет с историческим посвящением: «Победителю-ученику от побежденного учителя». Звали юношу: Пушкин.

Бунин начал свой литературный путь в 18-летнем возрасте, очень быстро привлек внимание критики и как поэт и как прозаик. Три его книги (стихи и проза) были удостоены Пушкинской премии — самой престижной награды Российской Академии. В 1909 г. Академия избрала Бунина своим почетным членом. Следует заметить, что количество почетных членов, этого живого Пантеона русской культуры, не превышало двенадцати человек, и среди них числился Лев Толстой, которому в ту пору был 81 год (добавлю, что Толстой высоко ценил молодого Бунина и ставил его выше сверстников — уже известных писателей Леонида Андреева и Максима Горького). Не смотря на это, широкая аудитория читателей Бунина почти не знала. Известность пришла к нему только с выходом повести «Деревня» (1910–1911), утвердившей статус 40-летнего писателя в первых рядах литературы. Книга эта, обнажившая беспредельную жестокость русской души, той народной души, которую идеализировали социально ориентированные писатели (так называемые «прогрессисты»), вызвала неистовый гнев критики и широких кругов интеллигенции. Между тем именно это бунинское произведение дает представление о начале бурного и непрерывного роста писателя. Бунин сам пишет об этом периоде: «В эти годы я чувствовал, как с каждым днем все более крепнут мои литературные силы». Однако этому плодотворному творческому периоду не суждено было длиться долго: не прошло и четырех лет как разразилась первая мировая война. За ней последовала революция, о которой Бунин в 1952 году отозвался так: «Я был не из тех, кто был ею застигнут врасплох, для кого ее размеры и зверства были неожиданностью (здесь Бунин намекает на свои рассказы о русском народе), но все же действительность превзошла все мои ожидания: во что вскоре превратилась русская революция, не поймет ее не видевший. Зрелище это было сплошным ужасом для всякого, кто не утратил образа и подобия Божия».