Для русского человека Париж был чем-то вроде пустыни с разбросанными по ней оазисами — какой поменьше, какой побольше — с обитавшими в них соотечественниками, и он, как несуществующую, пересекал «ничейную землю», отделявшую один оазис от другого. Общеизвестно, что русские создавали в Париже и вокруг него привычную для себя жизнь. Зачастую они скапливались в «русских домах», «русских предместьях» и даже «русских городах» (Бианкур). Они питались в русских ресторанчиках разного сорта (от отборных, типа «Бывших царских поваров», до забегаловок для бедных). Они признавали только русскую — в широком смысле — кухню, где с борщом, кашей, кулебякой и т. д. соседствуют кавказский шашлык, польские зразы и еврейская фаршированная рыба. Ну и совершенно ясно, что в любом русском ресторанчике, до отказа набитом посетителями, на видном месте сверкали бутылки «царской водки» («казенки»), перцовки, лимонной, а для любителей — даже 96-ти градусный спирт.

И в духовной области все обстояло точно так же: русских тянуло К русским лекциям, дискуссиям, литературным вечерам, русским фильмам, театру, опере, концертам, русскому балету, чтению русских газет, журналов и книг (наряду с прекрасными библиотеками имелись даже свои книгоноши). Они буянили в русских кабаках, где слышались русская музыка, русское или цыганское пение.

Подростки и молодежь учились в русской гимназии, брали уроки у русских певиц и прославленных танцовщиц или занимались в русской консерватории. Имелось несколько церквей, военная академия, скаутские организации, спортивные ассоциации и пр., и пр.

Среда, окружавшая русского человека в Париже — приятели и недоброжелатели, друзья и враги, милые сердцу и горячо любимые люди, — все было русским, выражалось по-русски и не выходило за эти привычные рамки. Русскими были как будни, так и праздники, застолья, вечеринки и похороны, привычки и обычаи. Эмигрант жил во Франции только в часы работы, к которой не относился серьезно, поскольку, как правило, то был случайный заработок, далекий от его подлинных интересов и увлечений.

И словно в полном пренебрежении к произошедшей смене декораций, в суете парижских улиц или во втором классе метро, можно было наблюдать, как некий изрядно потрепанный господин снимал свою видавшую виды шляпу и галантно целовал натруженную женскую руку.

И для полноты картины — о национальных меньшинствах. Евреи, армяне, украинцы, кавказцы — каждый народ по-своему — несли отпечаток того, что некогда было реальным стилем их жизни.

Конечно, конечно, по иронии судьбы, неподалеку от русских эмигрантов порой оказывались и французы, но все это составляло лишь формальное обрамление их жизни. То была иррациональная действительность — всякие там администрация, полиция, паспорта, права, запреты, печати. В какой-то мере аналогичным образом представлялся еврею диаспоры окружавший его нееврейский мир. Не зря ведь, когда эмиграция еще только начиналась, сказал Леонид Андреев: «Русские сделались евреями Европы».

Русская эмиграция была многоликой. В политическом отношении она дробилась на партии, кружки, течения, общества, которых объединяло друг с другом лишь совместное, хотя и по разным причинам, бытование за пределами России. В 20-е годы российские эмигранты еще жили на чемоданах. Стоит ли распаковывать вещи, если вот-вот снова возвращаться в Россию? Записные властители дум и вчерашние заправилы поддерживали в людях это настроение.

Мне памятен спор в Латинском квартале, когда политический функционер Родичев уверял, что «весь этот красный цирк» скоро как ветром сдует.

Правды ради следует добавить, что следующий оратор, тоже враг большевиков, профессор Павел Милюков со сдержанной иронией возражал Родичеву, что, по его мнению, бразды правления в России держат не обезьяны, а волевые и умные люди, и их идеалы впечатляют, хотя с ними можно и не соглашаться. Милюков предостерегал слушателей от иллюзорного оптимизма оппонента.

Таков фон, на котором расцвела эмигрантская литература — единственный монумент российской эмиграции!

Прихотливы пути истории: эмиграция как политическое явление породила культурное явление с тем же названием — литературу изгнания, подобно тому как вспаханное поле дает приют и взращивает семена случайных, непрошенных растений. Сегодня уже можно утверждать, что этот непредвиденный урожай придаст эмиграции смысл, а может быть, со временем будет воспринят как ее единственная миссия.

Присовокупим сюда также то, что русская литература в изгнании только поначалу, была экспортированной, поскольку ее представительные черты сформировались еще в дореволюционной России. Вскоре на иссохшей почве чужбины, в убийственном климате всеобщего одиночества и безучастности, проклюнулась, без чьего-либо оберегающего вмешательства, литература нового поколения, того, которому предстояло осуществить беспрецедентный литературный эксперимент «творения из ничего».

Национальный состав этих российских сил был в полном смысле многоликим: помимо великороссов, там оказались один грек, татары, литовцы, армяне, кавказцы, один калмык, украинцы, поляки… Но больше всего было евреев.

Первым коллективным начинанием русской творческой молодежи в Париже была группа поэтов и художников «Гатарапак» (это странное название представляет собой аббревиатуру имен пятерых ее основателей). Впервые участники «Гатарапака» собрались в кафе «Ла Болле», находящемся в одном из укромных уголков Латинского квартала, которому удалось сохранить свой облик со средневековых времен. Это кафе, состоящее из двух комнат и темного подвала, было пристанищем сомнительных типов с экзотической внешностью и неясным родом занятий. Его сырые стены были испещрены смачными афоризмами, смысл которых пояснялся не вполне целомудренными рисунками, и нередко на глазах у изумленных посетителей завсегдатаи в открытую предавались любви.

Однако русскую молодежь тянуло сюда из-за возможности уединиться и не слишком высоких цен: всего за несколько су вам подавали в плошечках, расставленных на бочках, крепкий и шипучий нормандский сидр. С 1921 года это кафе стало излюбленным местом встреч русских молодых поэтов.

Поэт всюду поспеет! Вот происходит великое событие, от которого многое зависит, в том числе и в его собственной судьбе, и уже назавтра собираются в этом убогом кафе стихотворцы со всех далей и весей необъятной России и слушают стихи придирчиво и взыскательно.

«Гатарапак» стремительно разрастался за счет присоединения к нему все новых групп, и, по прошествии нескольких месяцев, ему стало тесно в этом кафе, и он переместился в более просторное бистро «Хамелеон» на Монпарнасе. Осенью в нем появился поэт-кавказец Евангулов. С присущей его землякам энергией он сплотил вокруг себя «праздношатающихся» поэтов, приобрел поддержку у известных критиков и художников и дал новой группе имя «Палата поэтов».

В газетах стали появляться одобрительные отзывы, стены «Хамелеона» тотчас же заполнили портреты участников группы, выполненные самим Судейкиным, а потолок расцвечивала всеми цветами радуги модернистская эротика Гудиашвили (который вскоре вернулся в Россию), и «Палата поэтов» гостеприимно распахнула двери перед широкой публикой.

Идеологическая программа «Палаты» заключалась в отсутствии всякой программы: это был винегрет из всяких «измов». Карамазовское «все дозволено» господствовало здесь, открывая пути тесному соседству эпигонов Блока и конструктивистов, нарочито косноязычных адептов «надинтеллектуализма» и, скажем, поэзии, славящей онанизм. Однако этот декаданс никак не отменял проявлений душевного здоровья другой части столь пестрого сообщества.

Успех «Гатарапака» и его приемника «Палаты поэтов» приносил все новые плоды, в том числе «Выставку Тринадцати», в которой участвовали молодые художники и поэты. Последние вывешивали рядом с картинами товарищей автографы своих стихов, выполненных более или менее художественно. Большинство участников этой выставки впоследствии удостоилось широкой известности. Из художников, знакомых израильтянам, в ней участвовали скульптор Лучанский и художники Кремень и Кикоин. Большим успехом пользовался также «Передвижной театр столов», которым руководил талантливый режиссер-еврей В. (сейчас он работает в СССР).