Более определен и односложен отрицательный отзыв М. Слонима, который в статье о молодых поэтах «русского Парижа» писал буквально следующее: «Довид Кнут… и во второй книге стихов продолжает воспевать все ту же „досмысленную радость“, что и в своей книжке под странным заглавием „Моих тысячелетий“. Вновь и вновь славит он радость бытия, благодарит творца и за жизнь и за смерть, воспевает бедное и грубое тело, дыхание любви и облако веселия. Любовь к земле, почти космическое жадное ощущение бытия, какой-то пафос плотской сладости соединились у Кнута с отсутствием книжной мудрости. Впрочем, одну книгу он прочитал внимательно, и всячески стремится подражать широте и торжественности ее слога. Это была Библия. Она служила источником его языка, претендующего на простоту и возвышенность, изобилующего речениями, заимствованными из Священного писания. Да и само приятие мира Кнут силится изображать с библейским темпераментом и мощью.

Темперамент у поэта несомненно имеется — но это и все. „Вторая книга стихов“ должна сильно разочаровать тех, кто возлагал некоторые надежды на Кнута. А таких было не мало в эмигрантской критике» (Слоним, с. 72–73).

В противоположность этому мнению, Л. Гомолицкий, усматривавший основную особенность поэтики Кнута в отвлеченных темах и стиле, отмечал, что в образно-тематическом спектре ВКС «наряду со стихотворениями, где поэт отдает дань темам иносказательно-библейским и темам еврейского рассеяния (несколько условно-патетическим, декламационным, напр.: „Нужны были годы, огромные древние годы…“)… найдем и утверждение бытия, за которым чувствуется страх личного уничтожения; но найдем и обнаженные „метафизико-человеческие“ темы, где одинокий человек поставлен перед лицом великих катастроф и таинственной внешней пустоты» (Гомолицкий, с. 29).

«Несмотря на недочеты, столь свойственные всем начинающим поэтам (эклектизм, недостаточная к себе строгость), — говорилось в рецензии А. Бохраха (подписана одним из его псевдонимов — Кир.), — у Кнута есть и свои оригинальные достоинства: теплое, примитивное чувство плоти; физическая чувственная радость существования, радость дышать „вкусным воздухом земным“; некий эротизм, идущий по линии „Книги Бытия“. Он сохраняет и ценит память о древнем до-культурном мире и недаром подчеркивает свое пристрастие к нашей скорбной планете…» (Дни, 1928, № 1327, 12 февраля).

В рецензии В. Сирина (Набокова), наряду с критическими оценками, к которым Кнут по-особенному был ревностно-внимателен (см. коммент. к стихам №№ 27 и 39), содержались претензии, которые — в силу своей изощренности или субъективности — могли показаться автору ВКС небесспорными: «Нет такта, нет слуха у Кнута. Как объяснить иначе, что он рифмует „легка — облакам“ или „вода — следам“ и не может, да и не должно от этой привычки отделаться? Находится у него и старая моя знакомая „сказал — глаза“ (или „назад — глаза“). Слово „глаза“ не виновато, что оно туго рифмуется (не всегда же возможно призвать на помощь грозу или козу), а силою ничего не добьешься. Вообще беда с этими мужскими рифмами. Когда Кнут рифмует, например, „пастух — темноту“ или „скал — облака“, слух с разбегу повторяет „темнотух“, „облакал“, — и вся прелесть стиха пропадает» (Набоков, с. 103).

При всем том, что критические обстрелы далеко не всегда претендовали на бесспорность, беспристрастность и адекватность оценок, да и просто на необходимую аналитическую корректность, не подлежит никакому сомнению, что в целом они послужили весьма полезной школой в творческом ученичестве молодого поэта.

23. ВКС, с. 7. Первоначально в газ. «Дни» (1926, № 1039, 27 июня, с. 3). В ИС (с. 35–36) под назв. «Я не умру». В обширной подборке стихов поэтов русского зарубежья (1920–1960) Ю. Терапиано представил Кнута двумя стихотворениями: этим и знаменитыми «Кишиневскими похоронами» (Грани, 1959, № 44, с. 48–49). По наблюдению литературоведа З. Копельман (Иерусалим), поэтическим импульсом этому стихотворению мог послужить псалом царя Давида: «Не умру, но буду жить и возвещать дела Господни» (117:17), многократно повторенный в еврейской литургии и средневековой поэзии. «Я оттолкну руками крышку гроба» — Не касаясь вполне традиционного мифо-фольклорного мотива 'воскресения' и 'выхода из могилы', отметим, что в рамках конкретной образной аналогии — 'отталкивания крышки гроба' — Кнут мог в частности апеллировать к художественному опыту А.Фета (начало его стихотворения «Никогда», 1879)

24–25. ВКС, с. 8–9. Юрий Константинович Терапиано (1892–1980) — поэт, прозаик, лит. критик, переводчик; с 1922 г жил в Париже; один из близких друзей Кнута, много писавший о его поэзии. Ср. семантически однотипные образы из начального двустишия — «Огромный мост, качаясь, плыл в закате, Неся меня меж небом и землей» — и в стихотворении «Детство Гамлета» (1929) Б. Поплавского: «Мост этот тихо качался меж жизнью и смертью, Там, на одной стороне, был холодный рассвет», что, впрочем, может и не являться литературной цитатой, поскольку само сравнение музыки со стихией воды в поэзии достаточно обиходно, см., к примеру, «С. А. Кусевицкому, играющему на контрабасе» К. Бальмонта (сб. «Перстень», 1920) или сборник самого Б. Поплавского «Над солнечною музыкой воды». В ВКСэЕК Кнут своей рукой датировал 1-ю часть: 16/2/24; во 2-й части в 3-м стихе третьей строфы «и в трудном хлебе» зачеркнуто и вписан карандашом иной вариант: «в мыте».

26. ВКС, с. 10–11. Журнальный вариант (З, 1927, № 3, с. 147) идентичен ВКС. В ИС (с.39–40) под назв. «Предчувствие» и с измененным порядком стихов в пятой строфе, что делает ее более грамматически четкой:

Цетлин (с. 538) определил это стихотворение как «риторическое упражнение на тему о любви к земле». В содержательном плане оно вызывает в памяти стихи И. Эренбурга «Я сегодня вспомнил о смерти» (1914), ср.: «О, я лгал тебе прежде, — Даже самое синее небо Мне никогда не заменит Больного февральского снега» — «И благородство гордого пейзажа — Пространств и звезд, горящих как заря, Нам не заменит яблони, ни — даже! — Кривого городского фонаря».

27. ВКС, с. 12. Напечатано в ВР, 1926, № 6/7, с. 38. В ВКСэЕК «букве» во 2-м стихе третьей строфы зачёркнуто и заменено — «слову»: вероятно, в этом проявилась реакция Кнута на замечание В. Набокова в его рецензии на ВКС, отметившего, что здесь «…грубая какофония внезапно унижает мысль поэта»: «…вину и хлебу, букве и жене» (хлебу — букве, «бу-бу») (Набоков, с. 103). Однако в ИС (с.37–38) сохранен прежний вариант. Стихотворение, по словам Л. Гомолицкого, проникнуто «духом галахи» (Гомолицкий, с. 29) (галаха — свод законов в иудаизме, регламентирующих религиозную, социально-гражданскую и семейно-бытовую жизнь еврея). Кроме того, в нем можно расслышать отзвуки «Шестого чувства» Н. Гумилева, ср. в особенности следующие строфы. «Прекрасно в нас влюбленное вино, И добрый хлеб, что в печь для нас садится, И женщина, которою дано, Сперва измучившись, нам насладиться» — «Благодарю Тебя за все: за хлеб… За эту плоть, Тобою обреченную Вину и хлебу, букве и жене».