Целую неделю я не выходил из дому. Сел в троллейбус и сошел на проспекте Руставели. В сквере рядом с оперным театром присел на скамейку у фонтана.

«Эгоист, — думал я, — настоящий эгоист. Поэтому у меня нет друзей».

Если эгоизм считать инстинктом самосохранения, то это дурацкий инстинкт. Это все равно, что, подобно ослу с завязанными глазами, кружить вокруг кола, вбитого собственными руками в собственную душу, и в этой тьме провести всю жизнь.

Вот такие мысли, нахлынувшие с утра, вертелись в голове. Потом я решил пойти к кому-нибудь, кто помнил мое детство.

Так же как дерево, устремленное к небу, не видит своих корней и не знает об их существовании, мы забываем о своем детстве, зарываем его в землю вместе с глиняным квеври[1]. Только потому, что оно, наше далекое детство, в любой момент готово самоотверженно пойти на риск, повиснуть над пропастью, чтобы подать руку гибнущему другу. Оно может простить все, кроме предательства, потому что предателей нельзя прощать вообще, все, кроме отсутствия совести, потому что и этому нет прощения. Это все хорошо в книжках. Когда за окном дождь, холод, а дома сладко булькает радиатор и ты лежишь после купания с повязанной головой и маленький ночник, как добрый гном, охраняет тебя.

Мне не пришлось далеко идти. Возле магазина Лагидзе жил мой учитель грузинского языка Соломон Тушманишвили. Я не был уверен в том, что он жив, потому что ни разу после окончания школы мне не пришло в голову навестить его.

К счастью, дверь открыл он сам. Я даже не сразу узнал его, так он постарел. Правда, и он не узнал меня, с трудом вспомнил и пригласил в дом. Жил он в большой светлой комнате с высоким, словно в церкви, потолком. Стены были заставлены книжными полками. Только в одном месте не было книг — там висели портреты двух сыновей моего учителя, погибших на войне. Эти портреты я хорошо помнил, потому что был здесь однажды, очень давно, как раз тогда, когда Соломон был моим учителем.

— Как ты поживаешь? — спросил Соломон, надевая очки и пристально в меня вглядываясь.

— Спасибо. Хорошо. А вы как?

— Эх!.. Зачем ты пришел?

И в самом деле, зачем ты пришел к этому старому, одряхлевшему человеку, которого все позабыли. Значит, очень тебе туго или беда стряслась…

— Плохо мне, — ответил я.

— В чем дело? — Мне показалось, он оживился, глаза заблестели.

Я замолчал, потому что испугался своих собственных слов. Я считал, что пришел сюда вспомнить те дни, когда его уроки доставляли мне неизъяснимое блаженство, а получилось, что я пришел исповедаться.

— Что ты делаешь? Где работаешь? — спросил учитель.

Ничего удивительного в том, что он не знал о моей карьере. Ведь он не относится к числу моих читателей. Все, что надлежало ему прочесть в свое время, он прочел.

Собираясь уходить, я спросил:

— Учитель, я не помню, чьи это слова: «Корни умирают раньше нас». Как это понимать?

— Когда ты сам станешь корнем, поймешь.

— У меня есть сын.

— Это еще не все.

Я взял такси и поехал за город.

Может быть, вы замечали когда-нибудь одноэтажный дом на Кахетинской дороге у поворота на Лило. В этот дом я и приехал.

Ни в коем случае не следует давать волю памяти. Она может сыграть злую шутку. До этого дня она была у меня надежно запечатана в бутылку, как джинн, а теперь я сам вынул пробку — случайно или сознательно — не знаю — и вот что из этого получилось.

В этом одноэтажном доме, по моим расчетам, должен был жить мой одноклассник Дато Муджири. Мы с ним были неразлучными друзьями. Он часто приходил к нам домой и оставался допоздна. Маме Дато нравился. Хороший мальчик, — говорила она. Сколько лет прошло с тех пор? Ровно двадцать три года. После окончания школы я не видел Дато. Куда он пропал? Неужели не вспомнил обо мне ни разу? Я-то помнил о нем, очень долго помнил, только…

В доме жили другие люди — железнодорожник с женой. Они мне сказали, что Дато с родителями давно отсюда переехал в какую-то деревню. Причины переезда им не известны.

— Дато попал под поезд, и ему отрезало ногу, — сказала женщина.

— Когда это случилось?

— Как раз когда мы покупали у них дом…

Машина ждала меня у ворот, я расплатился с водителем и отпустил его. Я шел пешком так торопливо, как будто твердо знал, куда иду. Шел я по шоссе довольно долго, потом свернул с дороги в поле и шел до тех пор, пока не появились выжженные солнцем холмы и все вокруг не уподобилось пустыне.

Я ни о чем не думал, машинально переставляя ноги, как будто от чего-то убегал. Стемнело. А я все шел. Потом присел на камень и сидел, опустошенный и отрешенный от всего на свете. Пришел я в себя оттого, что почувствовал холод. Я весь дрожал от ночной прохлады. «Как я здесь очутился? — подумал я. — Что меня сюда привело?» Я решительно не знал, где нахожусь, повернул в обратную сторону и пошел наугад, в темноте не разбирая дороги. Потом я запутался в колючих зарослях ежевики. Расцарапал лицо и руки, изорвал одежду. Наконец выбрался на дорогу, зажег спичку и посмотрел на часы. Была половина второго ночи. Конечно, никаких машин. Я продолжал идти в надежде на какой-нибудь дом у дороги. И в самом деле, скоро вдалеке замерцало огнями какое-то строение. Я бегом добрался до него и увидел, что это станция Вазиани.

Не обнаружив ни одной живой души, я постучал к дежурному.

— Войдите, — ответили мне изнутри.

Я вошел. У стола сидел худощавый парень. Мне сразу бросились в глаза его огромные оттопыренные унта, как будто вместо ушей у него были ангельские крылья. Видимо, я выглядел неважно, потому что он быстро встал и застыл у стены.

— Не бойтесь, — сказал я, — я немного исцарапался в ежевике.

Мое сообщение насторожило его еще больше. Тогда я достал из кармана документы и протянул ему. Он читал их очень долго, исподлобья поглядывал на меня, наверно, проверял сходство с фотокарточкой. Потом поспешно сказал:

— Садитесь, пожалуйста!

Я сел на стул.

— На Тбилиси, конечно, поездов нет? — спросил я.

— До утра не будет, — ответил он, возвращая документы. — Что с вами случилось? Вы попали в аварию?

— Нет.

— А-а, — протянул он таким тоном, словно ему вдруг все стало ясно.

«Он принял меня за сумасшедшего, — подумал я. — Что ж, глядя на меня, трудно подумать что-нибудь другое».

— У вас найдется что-нибудь поесть?

— Конечно, — быстро ответил он, доставая из ящика банку мацони и кусок хлеба. — Прошу вас.

Я моментально разделался с едой и выжидающе взглянул на него.

— Больше у меня ничего нет, — виноватым голосом сказал он.

— Можно мне позвонить в Тбилиси? — попросил я.

— Пожалуйста, но это не так просто.

Все-таки мы дозвонились. К телефону долго не подходили. «Как спокойно они спят, — рассердился я, — так спокойно, как будто я дома».

— Слушаю!

Наконец-то! Лия отвечала так, словно кроме меня кто-нибудь еще мог позвонить среди ночи! Это взбесило меня еще больше.

— Ты спишь? — Я вложил в этот вопрос как можно больше иронии.

— Гига, это ты?

— А кто еще может быть?

— Ты откуда звонишь? — Я услышал, как она зевнула.

— С того света!

Лия рассмеялась:

— Ты домой не собираешься?

— Нет, и никогда не соберусь.

— Почему, дорогой? — поинтересовалась она так невозмутимо, словно стояла рядом и снимала с моего пиджака обыкновенную ниточку.

— Потому что так надо.

— Ладно, повесь трубку и приезжай. Я хочу спать.

— Не приеду, ты слышишь, никогда не приеду! — закричал я, не забыв взглянуть на дежурного. Он закрылся газетой.

— Где ты? — спросила Лия.

— В Вазиани!

Дежурный высунулся из-за газеты и кивнул, подтверждая, что я действительно нахожусь в Вазиани.

— Хорошо. Оставайся там.

— Подожди, не вешай трубку! — я испугался: она могла все принять за шутку и дать отбой. От нее всего можно было ожидать. А я хватался за телефонный провод, как утопающий за соломинку, и если прервется связь, что со мной будет — подумать страшно!