— Там нужны переводчицы.

— А в других местах ты искала?

— Какая разница? Мне все равно, просто я больше не могу.

— Что с тобой?

— Не знаю… Наверно, свихнулась.

— Чего ты хочешь, все-таки?

— Чего хочу? Ничего…

Ты был спокоен и уверен в себе. А я не осмеливалась, не могла сказать тебе о том, что мучило, терзало меня, когда я оставалась одна.

— Ты все равно не поймешь, — сказала я наконец.

— Почему?

— Потому что я хочу, чтобы ты сделал что-нибудь ради меня, хотя бы… хотя бы в этот холод, вот сейчас прыгнул с моста в Куру.

— Это очень просто, — ответил ты спокойно, — очень…

Я и слова не успела произнести, как ты перескочил через парапет, на секунду задержался на узеньком карнизе и прыгнул. Я закричала:

— Помогите! Помогите! — бросилась к парапету, но не увидела ничего, кроме грязной воды, которую выплеснула мне в лицо река.

Собралась огромная толпа. Я прислонилась к дереву, почти теряя сознание, и в голове вертелась одна-единственная мысль: он утонул, утонул…

Потом кто-то крикнул, что ты выходишь из воды на противоположный берег. Я побежала вместе со всеми, как будто меня ветром понесло. Я ничего не видела и не чувствовала. Когда я бежала по мосту, слышала женский крик. Вполне возможно, что кричала я, не знаю. За мной бежали люди, и я не хотела, чтобы кто-нибудь перегнал меня, но потом я от всех отстала, и постепенно ко мне вернулась способность соображать.

Ты стоял и выжимал сорочку.

Я подошла и беспечно рассмеялась.

— Молодец! Ты, оказывается, прекрасно плаваешь!

Мне бы обнимать твое замерзшее тело, целовать твои плечи и грудь, прижиматься к твоим посиневшим губам.

Когда мы сидели в троллейбусе, ты сказал:

— Нет, тебе не этого хочется.

— Почему ты так думаешь? Такой же номер отколол один мой товарищ — мы, правда, тогда в восьмом классе учились.

— Давай выйдем.

— Мы же еще не доехали.

— Я хочу курить.

И сердце мое наполнилось жалостью, потому что ты и вправду вел себя как восьмиклассник, все понимал в прямом смысле и вместо того, чтобы отругать меня как следует, сидел надутый и всю дорогу не разговаривал со мной.

Через месяц мы сняли комнату на Мтацминде. И пока мы ее снимали, еще один день был счастливым — когда строили планы, и все нам казалось очень просто: я буду ходить на работу, а ты, поскольку нигде не служишь, днем приглядишь за Гией. Мы будем вместе и сможем разговаривать без всякого телефона. К черту, к черту все телефоны!

— Майя, как ты?

— Хорошо, а ты?

— Я тоже. Ну, звони…

— Ладно. Пока…

Два-три дня было еще ничего, терпимо. Ты вставал рано, приносил молоко из гастронома. Я с нетерпением ждала окончания рабочего дня, садилась в автобус, который, натужно рыча, взбирался на подъем. На балконе у нас стояла керосинка, на которой мы готовили.

Потом приехал один алжирский писатель, и я показывала ему город. Был он худой, низкорослый, большеголовый. Когда я рассказывала, он скрещивал на груди руки, закрывал глаза и слушал меня. Когда я умолкала, он опускал руки, открывал глаза и обязательно говорил что-нибудь смешное. А вообще, как он мне рассказал, перенес он немало: боролся за свободу Алжира, получил одиннадцать ранений.

Я провела его по всему городу. Поднялись мы и в пантеон на Мтацминду. Мы проезжали на машине мимо нашего дома. Ты стоял у окна с Гией на руках, и лицо у тебя было такое грустное, что я чуть не остановила машину и не бросила гостя одного.

С верхнего плато Мтацминды наш дом был очень хорошо виден.

— Мсье Жан, — сказала я. — Вы видите вон тот дом под красной крышей? Я там живу.

Я думала о тебе, о том, что ты, как узник, стоял у окна.

Обедали мы в ресторане, потом я сопровождала гостя в оперу, после спектакля на машине «Интуриста» мы еще раз объехали город. Мсье Жан почему-то решил проводить меня до самого дома и настоял на своем. Я подписала шоферу путевку, и они вернулись в гостиницу.

Я рассказала тебе, как прошел день. Мы лежали в темноте, и мне казалось, что ты не слушаешь меня. Но ты вдруг спросил:

— Одиннадцать ранений?

— Да, представляешь? — я обрадовалась: если бы ты сердился, то не стал бы задавать вопросов.

Наступила тишина.

— Что ты сегодня ел? — спросила я после паузы.

— Консервы, те, что вчера купил.

— Гия капризничал?

— Нет…

Назавтра я опять допоздна ездила с алжирцем. Вечером наши писатели устроили ему ужин, и мсье Жан опьянел. Наши тоже немного захмелели, и когда все расходились, один из писателей шепнул мне: Майя, не дадите ли вы мне номер вашего телефона? Говоря это, он торопливо оглядывался и делал вид, что вообще разговаривает не со мной. Его друзья и мсье Жан были поглощены прощальными объятиями и не смотрели в нашу сторону.

Я тоже ответила ему таинственным шепотом:

— Нет! Не дам!

Он улыбался в это время мсье Жану и, не глядя на меня, спросил одними губами:

— Почему?

И кинулся к гостю с распростертыми объятиями, потому что все уже распрощались, и остался он один.

— Майя, Майя, идите к нам! — подозвал меня он.

Я подошла.

— Я хочу подарить мсье Жану свою книгу, переведите ему, — он торопливо оглянулся на остальных, видимо, не хотел, чтобы они слышали, и достал из кармана маленькую книжку.

Мсье Жан сказал:

— Я очень вам благодарен, непременно переведу несколько стихотворений.

Я взглянула на книгу, это были стихи в переводе на русский язык.

— Мсье Жан не знает русского! — сказала я писателю.

— Но он и грузинского не знает, — ответил он и жестко добавил: — Переводите, что вас просят.

Он ловко сунул книгу в карман гостю, и когда к нам подошли остальные, сказал как ни в чем не бывало:

— Майя прекрасно владеет французским. Мы можем гордиться ею! — Комплимент относился ко мне.

— Зайдите как-нибудь к нам в редакцию! — предложил мне другой писатель.

Потом все ушли. Мсье Жан опять отвез меня домой. Выходя из машины, я увидела тебя. Ты стоял у ворот с Гией на руках, под мышкой у тебя торчал веник. На тебе были старые брюки — с дырами на коленях, на босых ногах — стоптанные шлепанцы. В таком виде я никогда тебя не видела. Я так и застыла на месте. Ты стоял и вежливо улыбался. Мсье Жан вопросительно взглянул на меня.

— Это мой муж! — ответила я, не сводя с тебя глаз.

Мсье Жан бросился к тебе, затряс твою руку. Гию ущипнул за щеку, распрощался с нами и уехал. Я поняла, что этот карнавал ты устроил мне назло. Я готова была выцарапать тебе глаза, но сдержалась и только сказала:

— Если ты был против, почему позволил мне поступить на службу?

Ты бессмысленно улыбнулся, строя из себя дурачка. И только когда мы вошли в комнату, сказал:

— У него одиннадцать ранений, а у меня вот — веник!

Вскоре мы с Гией перешли обратно к маме. Я снова взяла няню, и все вроде затихло. Я ходила на работу и возила гостей по городу.

— Это великий грузинский поэт восемнадцатого века Давид Гурамишвили. Это основатель Тбилиси Вахтанг Горгасал. Это памятник тремстам арагвинцам, погибшим в битве с Ага-Магомет-ханом. Персидскому шаху тогда удалось взять Тбилиси и разорить его дотла. Здесь начинается Комсомольская аллея. А женщина на горе Мать-Грузия.

С Анной я познакомилась в «Интуристе». Она тоже работала переводчицей и пользовалась особенным уважением. Держалась она так, что обращаться с ней надо было непременно почтительно. Анна оказалась соседкой Кети — жили они в одном доме. Анна была на пять лет старше меня, и, должно быть, это тоже было причиной того, что я с ней говорила только на «вы», в редких случаях, когда мне доводилось с ней разговаривать, потому что она сразу дала мне понять, что даже простого знакомства не желала бы иметь со мной.

Молодые люди обхаживали Анну, но держалась она неприступно. Чего только не говорили о ней, но я не помню, чтоб кто-нибудь звонил или заходил к ней. Или она запрещала звонить на работу, или все это были сплетни. Во всяком случае, я считала, что нет ничего легче, чем оговорить разведенную женщину. Короче говоря, Анна мне очень нравилась. Была она гордая, красивая и очень образованная. И потом, было видно, что она перенесла какое-то большое горе, и это делало ее еще более привлекательной.