— Куда ты уходишь?

— Пойду пройдусь немного, — ответил Мито, вставая.

— Все же куда ты идешь так поздно?

— Что я, отчитываться должен перед тобой? — закричал вдруг Мито.

— Хорошо, — негромко проговорила Мари.

— Что — хорошо? Что?!

Мито встал.

— Ничего.

— Ничего! — передразнил ее Мито и громко хлопнул дверью.

Столько времени он знал Мари, жил с ней и все же не мог избавиться от той странной робости, которая появилась в самом начале их отношений. А впрочем, он и не старался избавиться от нее.

Где-то в глубине души у него гнездилось чувство вины: ему казалось, что своим поведением он унижает Мари.

Хотя эта мысль возникала у него на какую-нибудь долю секунды, она была беспощадна, словно нож, и оставляла в сердце широкую рваную рану.

Мито любил Мари; если бы он не любил ее, никогда бы не вошел в эту комнату после первой встречи. Именно тогда впервые промелькнуло у него чувство вины, когда он понял, что Мари отдалась ему не только потому, что он нравился ей, а подчиняясь более могучей и страшной силе — одиночеству.

Когда Мито смотрел на Мари, он всегда вспоминал картину, висящую на стене у главного бухгалтера в заводской конторе. На картине той была изображена молодая женщина в белом переднике. Она держала в руках поднос, на котором стояли стакан и чашечка. Мито подолгу не сводил глаз с картины, и к сердцу подступала печаль, будто он вспоминал что-то давно потерянное или приснившееся и никак не мог вспомнить.

Мари была такая же, как эта женщина на картине. Нет, не совсем такая. Но Мито иной раз даже дотронуться до нее не смел, боясь, что она исчезнет или разобьется на мелкие осколки, как чашечка.

Все началось как-то сразу, неожиданно, потому что он не думал, что мужчина в его возрасте может еще полюбить. Он вначале и сам не верил, что любит.

«Да я совсем не влюблен…» — думал он, и одна только мысль об этом доставляла ему неизъяснимое блаженство. Эта мысль опьяняла его, туманила ему голову. Он ничего не замечал вокруг, да и не хотел замечать. Как пьяный, он бродил по улицам, поглощенный одной-единственной мыслью. Лежа на песке на берегу моря, он смотрел на облака, прислушивался к мерному морскому шуму, и чей-то голос, не смолкая, твердил ему: «Ты любишь, любишь!» Он не верил, потому что ему, как и всем, трудно было поверить в свое счастье. Ему казалось, что счастливым может быть кто-то другой и любить должен кто-то другой. «Разве мое это дело предаваться мечтам, словно я малый ребенок, — улыбался он. — Не мое это дело!» Будто на мечту и счастье в этом мире имели право только другие.

Что с того, что у него жена и дети? Что с того?

«Как это что с того? — злился он на себя. — Спятил я, что ли, в таком возрасте!.. Спятил!»

И он опять улыбался, тревожно озираясь, будто улыбка могла выдать тайну его любви.

Проявлять свои чувства Мито стеснялся. Напротив, усердно, как школьник, скрывал он свою первую любовь. Но подобно тому, как нельзя скрыть любовь от одноклассников, так и Мито не сумел скрыть ее ни в гараже, ни в столовой, ни на заводе, ни даже у бензоколонки. Любовь эта для всех оказалась неожиданной. Вначале улыбались, со смешком хлопали его по плечу, думали, что так же, как и всем, и ему приглянулась хорошенькая девушка. Это не вызывало удивления. Удивительно было другое: Мито избегал говорить о Мари. Если даже кто-нибудь пускал по его адресу какие-либо колкости, молча вставал и уходил.

Иной раз заправляешься бензином где-то за городом, вдруг кто-то ядовито капнет прямо в сердце. В прошлом году будто бы из Тбилиси приезжал молодой парень.

И вот Мари с ним…

— Что?

— Да ничего…

Больше всего он ненавидел это словечко: «Ничего…» Все вокруг наливалось клеветой, насмешками и ненавистью.

«Ничего, — повторял про себя Мито, — ничего… ничего… ничего… ничего…»

Летела машина. Хихикали белые столбики, посаженные вдоль дороги.

Товарищи постепенно стали его избегать. Особенно после того, как Мито прижал к стенке бригадира рыбаков Манучара и чуть не задушил. Болтать стали меньше.

Теперь это молчание изводило Мито. Куда бы он ни зашел, какой бы там ни стоял шум, при его появлении все смолкали.

«Про меня говорят, — думал Мито, — наверняка про меня».

«Но почему?»

«Потому что у тебя в Батуми жена и дети. А Мари…»

«Что Мари?»

«Ничего!»

«Ничего! Ничего! Ничего!»

Мито сам не понимал, что Мари была его первой любовью. Бывает, что человек так и проживет всю свою жизнь, не испытав ни разу любви.

Бывает и так, что любовь вдруг вспыхнет в совершенно неподходящее время, чуть ли не в старости.

Часто не соответствующее возрасту легкомыслие, которое нам кажется смешным, является плодом долгого ожидания любви.

И верно, первая любовь не является уделом только молодых, хотя мы привыкли представлять это именно так.

«Да, да, — упрямо повторял Мито. — Я люблю Мари!»

Ему казалось, что теперь, после этих слов, все должны замолчать, оставить его в покое, сказать: «Да, ты прав, Мито!»

Иногда любовь эта представлялась ему сном. Он не хотел изведать ту горечь, которая ранит сердце: проснешься и ничего припомнить не сможешь; если это и правда сон, тогда Мито живет только во сне. Он боялся жить так, как раньше, — жить одиноко, тихо. Собственно, одиноким он никогда не был, у него много друзей, близких, он объездил всю Грузию. Такая уж у него профессия, кто его остановит! Мысль об одиночестве появилась в последнее время. Может, и в этом виновата любовь?

Не раздеваясь, он валился на кровать, клал руки под голову и лежал в темноте с открытыми глазами, думал. Из окна доносился шум моря. «А я живу так тихо», — думал Мито. Словно любовь была нескончаемым гулом и праздничным звоном, как море, подступавшее к порогу, и таким же недосягаемым, как море.

Ему казалось, что до сих пор он был погружен в беспробудный сон и только теперь постепенно просыпался, каждую секунду все шире раскрывал глаза и весь наполнялся светом.

Это томительное пробуждение одурманивало его мучительным блаженством, и он не хотел просыпаться, не хотел трезветь сразу. Боялся (хоть и не признавался себе в этом), что слишком яркий свет может ослепить его.

Однажды утром, когда Мито нечего было делать, он направился к Ироди. Ироди жил на берегу моря по соседству с Мари. С Ироди Мито познакомился случайно: остановил машину, завидев на дороге старика. Затормозив, он взглянул на старика и понял, что тот слеп. Старик стоял, подняв одну руку, в другой он держал сумку. Мито вышел из кабины и спросил старика:

— Куда путь держишь, дедушка?

Старик оказался попутчиком, ехал погостить к брату. Мито помог старику подняться в кабину и усадил его рядом с собой.

— Кто ты будешь?

Старик рассказал ему свою историю. История была длинная, но Мито внимательно выслушал ее до конца. Мито любил беседовать со стариками. Довезя Ироди до места, Мито помог ему сойти. Во двор он вошел первым, поднялся на балкон и постучал в окно. Никто не выглянул. «Видимо, и брат бобылем живет», — подумал Мито.

— Я подожду, сынок, — послышался голос старика. — Помоги мне подняться на балкон.

На балконе старик сел прямо на пол, положив рядом с собой сумку и опять обратился к Мито:

— Я, сынок, сирота у бога…

Он уставился на Мито своими слепыми глазами.

В глазах вместо света гнездилась каменная тишина.

По спине у Мито пробежали мурашки. Ну и глаза — будто старику довелось присутствовать при смерти самого господа бога и он ослеп от ужаса.

— Ступай, сынок, — продолжал старик, — я подожду.

Мито повернулся и, пока шел к машине, все думал о том, что значит — у бога сирота? Без матери сирота, без отца сирота — это слышал он часто, но вот у бога сирота — это он слышит впервые.

После он несколько раз навещал старика. В то утро, поравнявшись с забором домика Мари, он заглянул во двор, хотя сделать это ему было непросто.

Мари у лестницы колола дрова. Держа топор обеими руками, она нерешительно ударяла им по полену. Мито поглядел на Мари, и сердце у него почему-то ёкнуло.