— А Магда чудачка, — снова сказала Лизико, видимо убедившись, что Заза не разбирается в секретных знаках, — не хотела приезжать в Тбилиси…

— Почему?

— Чудачка…

Лизико не терпелось растолковать все непонятливому собеседнику, но именно непонятливость его мешала ей сделать это.

Заза не владел искусством беседы одними намеками с неуловимой сменой интонаций. Ему надо было все выкладывать прямо. Если бы Заза был из круга Лизико, она говорила бы с ним примерно так:

— Красивая… — сказала бы она, приподняв брови кверху. После короткой паузы она опустила бы брови и повторила уже веселее:

— Красивая…

Потом, помолчав немного, заключила бы очень серьезно:

— Красивая…

И Зазе все стало бы ясно. Но, к сожалению, Заза не понимал этого языка. Поэтому Лизико еще ближе склонилась к нему, приблизилась к самому его уху и прошептала:

— Магда просто ненормальная, она переживает, что ее мать изменяет своему мужу. Ну, скажи — не чудачка?.. Магда сама не знает, чего хочет, — говорила Лизико, — как будто сама… — Она замолчала и с улыбкой добавила — Моя подружка слишком много на себя берет!

Заза внезапно с поразительной ясностью почувствовал, что Лизико просто-напросто ненавидит Магду.

Нинино жила в новом районе, в новой однокомнатной квартире. Сейчас она сидела перед зеркалом. Тут же на столике стояла маленькая елочка, не елочка, а скорее еловая ветка, которую Нинико убрала разноцветными игрушками. Елочка отражалась в зеркале. Нинико хотелось есть, но усталость так ее одолела, что она была не в силах встать, чтобы приготовить себе еду.

«Так и умру, — думала Нинико, — здесь перед зеркалом…»

Она очень любила зеркало. Оно было ее другом и хранителем всех ее тайн. Нинико положила руки на стол, уронила на них голову. Теперь елочка казалась гораздо выше. И получалось, что лежит она под елью.

— В еловом лесу такая тишина, — послышался ей чей-то шепот, — там лежит белый-белый пушистый снег…

И Нинико шла по снегу. Какой странный снег, — думала она, — как он блестит…

Потом она увидела на снегу разбросанные цветы и совсем не удивилась. Напротив, она была уверена, что увидит цветы. И на самом деле снег был устлан цветами. Нинико принялась собирать: «Вот розмарин — это для памятливости, возьмите, дружок, и помните. А это анютины глазки: это чтоб думать…»

Громкий стук заставил ее встрепенуться и открыть глаза. Кто-то яростно колотил в дверь. Нинико с трудом заставила себя встать, голова ее словно была налита свинцом. Она никак не могла прийти в себя, ей казалось, что она еще идет по снегу, только цветов уже не было видно. Она добралась до двери и открыла ее. Перед ней стоял высокий мужчина в вылинявшем зеленом кителе, в брюках «галифе», заправленных в носки, и в галошах. Сразу было видно, что он живет в том же доме, в таком наряде издалека он прийти не мог.

Мужчина, задрав голову, к чему-то принюхивался.

Когда Нинико открыла дверь, мужчина едва не угодил ей пальцем в глаз:

— Это здесь! — объявил он, бесцеремонно отстранил ее в сторону и вошел в квартиру.

Удивленная Нинико последовала за ним. Мужчина устремился в кухню, закрыл газ и широко распахнул окно. Затем снова подошел к газовой плите, что-то там проверил и только теперь обернулся к Нинико:

— Как так можно, девушка, это же просто недопустимо!

И тут Нинико догадалась: у нее остался открытым газ. Поэтому воздух в комнате показался ей таким тяжелым, когда она вернулась домой. Но ей было не до того, она села перед зеркалом и, наверно, уснула.

Сосед вышел из кухни:

— Окно пусть будет открытым! Я поднимался из подвала и почувствовал запах… Разве так можно!

Нинико стало стыдно: этот незнакомый человек бог знает что может о ней подумать.

Мужчина последовал в комнату:

— И здесь открой окно!

Нинико открыла окно. И ей вдруг стало холодно, она взяла шаль с кушетки набросила себе на плечи.

— Садитесь, пожалуйста! — нерешительно предложила она мужчине. Он стоял вытянувшись и, казалось, о чем-то думал.

— Присядьте, пожалуйста, — повторила Нинико.

Гость не садился и продолжал осматривать комнату.

— Я ваш сосед, живу прямо над вами.

— Очень приятно, — Нинико стало еще холоднее, — можно, я закрою окно?

— Закройте! — тон у него был повелительный. Нинико закрыла окно. Мужчина продолжал стоять, но уходить не собирался.

— Это кто? — ткнул он пальцем в фотографию с рамке, висевшую на стене.

— Сара Бернар!

— Кто-о?

— Сара Бернар… Французская актриса.

— Понятно… А я Платон Курдиани! — неожиданно представился мужчина, будто Нинико назвала ему себя.

Затем он повторил:

— Понятно…

— Что вы сказали?

— Ничего, кушетка, книги, картины, магнитофон, — спокойно перечислял он обстановку, как будто разглядывал предметы через бинокль и докладывал об увиденном присутствующим.

— А куда выходит эта дверь?

— На балкон… — Нинико поражало, почему его так подробно интересовало убранство ее квартиры.

— На балкон… Вы спите на этой кушетке?

— Да…

— Сколько вам лет?

— Двадцать четыре!

— Где-нибудь работаете?

— В театре.

— Прекрасно, я очень люблю театр. Так почему же, детка, ты так неосторожна?

Потом он внимательно посмотрел на Нинико:

— Испугалась? — и повернулся к дверям: — Ну, я пошел, а ты будь внимательнее! — Он погрозил ей пальцем.

— Спасибо, — Нинико теперь на самом деле испугалась и почему-то всей душой желала, чтобы сосед поскорее ушел.

Она крепко заперла за ним дверь, прислонилась к ней спиной и облегченно вздохнула.

Она содрогнулась при мысли о том, что могла умереть во сне.

После концерта за сестрой приехал на машине Торнике, Заза не поехал с ними и домой пошел пешком.

Проспект Руставели был завален снегом, казалось, что его только что привезли откуда-то запакованным в вату и еще не распаковали. Подмораживало, и местами тротуар блестел, как зеркало.

Возле оперы Заза встретил супружескую пару, живущую по соседству. Они так прогуливались всегда, исправно посещали кино и театр. Муж с благоговением вел жену под руку, чтобы она, не дай бог, не поскользнулась на льду. Они шли медленно, блаженная улыбка играла на их лицах, словно им было известно что-то такое, чего никто никогда не узнает. Заза только один раз поднимался к ним, даже не помнит зачем. Кажется, для того, чтобы отнести им газету, по ошибке брошенную почтальоном в его ящик.

Супруги называли друг друга «мамочкой» и «папочкой». Они жили в одной комнате, и видно было, что это их весьма угнетало, хотя на словах они гордились тем, что у них была одна комната, словно самый факт тесноты подтверждал их непоколебимую порядочность.

«Если бы мы по примеру других прибегали к помощи лжи, можете быть уверены, мы не оставались бы в одной комнате». «Если бы папочка был карьеристом, мы бы тоже обитали во дворце!» «Пожалуйте, пожалуйте к нам, в тесноте, да не в обиде!» «Войдите! Папочка всегда был покровителем молодежи, потому и остались в этой конуре!» «Мамочка, ложись, не то простудишься, у нас не топят!»

Заза пробыл у них совсем недолго и ушел с таким чувством, будто был виноват в том, что они жили в одной комнате.

Да, они явно жалели, что в свое время не прибегли к помощи лжи, что не позаботились вовремя о карьере, хотя это они, разумеется, тщательно скрывали. Теперь оба они уверовали в то, что были истинными мучениками за правду. Если послушать их, то получалось, что все только и делали, что лгали из самых корыстных целей: врачи, режиссеры, инженеры, почтальоны и милиционеры.

Не мог же он с ними спорить! Они все равно остались бы при своем мнении… Сейчас они не заметили Зазу, и он обрадовался, что избежал встречи.

«Мы с мамочкой были в кино. О, как лгут эти прославленные кинорежиссеры!»

Окна маленького кафе так запотели, что через них нельзя было разглядеть посетителей. Его стеклянные запотевшие стены походили на желтый шероховатый занавес, за которым ощущалась невидимая глазу суета, как в театре перед началом спектакля. У самых дверей стояли какие-то парни, они поочередно выглядывали на улицу. Они были в пальто и, видно, собирались уходить, но кого-то ждали. У них были такие унылые лица, словно их заперли снаружи. Заза перешел площадь перед кафе «Метро». Удивительно, он совершенно не думал о Магде. Сразу прошла, погасла первоначальная радость. Словно ничего не произошло. До сих пор он со страхом ожидал приезда Магды в Тбилиси.