Николай Аристархович и до этого знал о «позорном прошлом» Василия Иголкина и имел большой опыт обращения с такими людьми, как Могильщик. Он не отказал ему, а сказал спокойно:

— Рэм Титович! Ваше мнение для нас очень важно. Комиссия постарается учесть его на экзамене. — Одновременно Николай Аристархович решил: «Я не отдам тебе этого человека!»

Кривошеин был потомственным русским интеллигентом, способным честно и независимо думать и сохранившим порядочность и достоинство. Его судьба вызывала удивление. Человек такого происхождения и с таким образом мысли должен был отправиться на Соловки еще в 20-е годы. Этого не случилось. Тяжелые снаряды, выпускаемые в толпы народа из пушек ВЧК, а потом из артиллерии ОГПУ, НКВД и МГБ, все время ложились рядом. Но ни один снаряд, ни один осколок не задел его. Лишь однажды в 30-е годы Николая Аристарховича слегка контузило залпом, предназначенным для буржуазной педагогики и лженауки педологии. Вокруг Кривошеина падали близкие по духу соратники, но он не оставался один. Вместо погибших друзей преходили новые люди. Не скудела Россия! Николай Аристархович верил, что Иголкин из тех, кто пронесет дальше правду и свет.

Борьба за Василия была для старшего преподавателя еще одной маленькой битвой, которая закончилась его победой. Он начал ее после письменного экзамена по литературе. Сочинение его подопечный написал прекрасно и получил отметку «отлично». Чтобы закрепить успех, Кривошеин передал работу па комиссионную проверку в роно. Как и ожидалась, комиссия подтвердила пятерку, первоначально выставленную им самим. Это решение не подлежало пересмотру. Начиная устный экзамен, Николай Аристархович точно не знал, как он поможет Иголкину. Его задачу облегчил Василий, который своим ответом привлек внимание аудитории. Теперь можно было говорить, что отличная отметка соответствует мнению коллектива — всех преподавателей и абитуриентов.

Закончив свое обращение к аудитории, Кривошеин сказал:

— Вернемся к экзамену. — И добавил, повернувшись к своей помощнице: — Раиса Петровна! Какой отметки, по вашему мнению, заслуживает Иголкин?

— Я думаю, как и все, что пятерку, — с улыбкой ответила она. Раиса Петровна прекрасно понимала ситуацию и знала, какого ответа ждал от нее Николай Аристархович.

— Да, это общее мнение, — сделал заключение Кривошеин. — Я бы еще отметил, что экзаменующийся проявил не только глубокие знания предмета, но и политическую зрелость. Он прекрасно связал действие романа Михаила Шолохова «Поднятая целина» с основными вехами коллективизации. — Это говорилось для Могильщика. Тот все слышал, но молчал. Крыть было нечем. О дурном настроении Рэма Титовича говорила перемена, произошедшая в его облике. От былой властности не осталось и следа. Сохранилась одна плутоватость.

Преподаватели поставили отметку в экзаменационный лист и в ведомость и расписались.

— Какую оценку я получил за сочинение? — спросил Василий со страхом.

— Пятерку, — спокойно ответил Кривошеин. — Убедитесь сами. — И протянул экзаменационный лист. На секунду они встретились взглядом. Василий увидел, что в глазах преподавателя блеснул луч добра и озорной отваги. И тут же погас. Глаза стали опять усталыми и строгими, но выплеснувшееся из них чувство достигло Иголкина. Он понял многое из происходящего, хотя и не все.

«Какой же я ушастый фраер! — сокрушался лагерник. — Такого законного мужика не приметил. Решил, что он гадюка. Без него не видать бы мне пятерки, как полной пайки!»

Василий посмотрел на экзаменационный лист, в котором по всем предметам стояла отметка «отлично», и до его сознания дошло: «Двадцать очков, проходной балл! Я буду принят!»

Пора было возвращать экзаменационный лист и уходить, но Иголкин не мог сделать ни того, ни другого. Особенно трудно было расстаться с документом.

— Вы можете сдать экзаменационный лист нам, — подсказала Раиса Петровна, — а если хотите, то отнесите его сами в приемную комиссию.

— Я лучше отнесу сам, — ответил Василий и убрал руку с экзаменационным листом за спину.

Преподавательница не сдержала улыбки.

Иголкин поспешно ушел, не забыв, впрочем, сказать «спасибо» и вежливо проститься. Но он мог бы и не произносить слов благодарности. Его сияющее лицо было для преподавателей лучшей наградой.

Экзаменационный лист, который был в руках у Василия, вдруг превратился в простую бумажку. Он перестал ощущать тяжесть отличных отметок, двадцати очков и проходного балла. Охватила тревожная мысль, которую не удалось унять.

«А вдруг не примут? — Иголкин похолодел. — Что же делать? Надо увидеть директора и напомнить ему про данное обещание». Профессор сказал: «Поступление вам гарантируют только круглые пятерки, двадцать очков», — промелькнуло в памяти.

Василий выкурил сигарету и отправился к Толбухину. Войдя в приемную, он едва не столкнулся с человеком в сером костюме, выскочившим из кабинета. Василий перехватил наполненный бешенством взгляд и почувствовал, что этот заряд предназначен ему. Беспокойно забилось сердце. Это был тот самый человек, который слушал его ответ на экзамене и, похоже, был не согласен с отметкой «отлично».

Секретарша узнала Василия:

— Иголкин, я сейчас доложу о вас профессору! — Через минуту Василий был приглашен в кабинет.

— Федор Федорович! — начал он, с трудом справляясь с волнением. — Помните? Я Василий Иголкин. Был у вас на приеме месяц назад. Вы сказали тогда…

— Я помню вас, Иголкин, — прервал посетителя Толбухин, — и знаю, зачем вы пришли опять.

Не беспокойтесь, вы заслужили право стать студентом и будете учиться. А сейчас, — профессор говорил так, словно и разговор, и сам Василий были для него обузой, — простите, я очень занят.

Василий понял, что прием окончен, простился и быстро вышел. Он испытывал разочарование. Федор Федорович сказал самое главное, но сделал это холодно и не нашел для него ни одного доброго слова. Было обидно. Василий не знал, что у Толбухина схватило сердце, а если бы и знал, то в свои двадцать три года все равно не понял бы, что это такое.

Как только Иголкин вышел, Федор Федорович принял нитроглицерин и откинулся в кресле. За время набора в институт новых студентов он изматывался до предела. Месяца за четыре до начала вступительных экзаменов начинались телефонные звонки и визиты. Следовали вызовы в райком и горком партии и в министерство. Бывало, что приглашали в ЦК КПСС. Требовали только одного: принять на учебу их кандидатов. Набор был богатым: генеральская внучка, племянник заместителя министра, сестра жены секретаря райкома, отпрыск писателя-лауреата, сын двоюродного брата маршала, дочь подруги начальника управления торговли…

Бывало, что не указывали родства и не называли причин, а говорили:

— Принять, это кандидат ЦК, это кандидат министерства…

Месяца два назад горком просил зачислить в институт великовозрастного Мамилашвили из Тбилиси. Директор спросил:

— Он действительно хочет стать врачом? Почему бы ему не учиться в Тбилиси?

Ответ был простой:

— Он не хочет учиться нигде, но ему нужен диплом знаменитого московского института.

— Может быть, трудящемуся Востока сразу выдать наш знаменитый диплом? — спросил Толбухин с иронией. Федор Федорович мог позволить себе шутить. Его вызвал не секретарь горкома, а всего лишь заместитель заведующего отделом науки и культуры.

Чаще всего шутить не приходилось. Требовалось исполнять. К началу экзаменов в сейфе у Толбухина лежал директорский список привилегированных претендентов. Можно было считать, что указанные в нем абитуриенты приняты в институт до экзаменов. О списке знал секретарь парторганизации. Перед началом экзаменов перечень передавался председателю приемной комиссии для технического исполнения. От него требовалось обеспечить получение избранниками приличных отметок. Отметки выставляли доверенные преподаватели, подобранные из числа педагогов, работающих в приемной комиссии.