На сцене теперь была не изящная и целомудренная балерина, а разнузданная вакханка, способная разбудить плоть даже у пресыщенного и равнодушного ко всему повелителя. Ответные волны желания и страсти накатывались на танцовщицу. Она с наслаждением купалась в этих волнах и делала все, чтобы вызвать бурю. И буря разразилась. Когда танец закончился, сотни зрителей вскочили со своих мест. Люди что-то кричали, бесновались, ломали скамейки. Кто-то бился в истерике. Усиленный пулеметный наряд, поставленный на вышку по случаю скопления заключенных на концерте, схватился за сталь оружия. Черные зрачки двух пулеметов уставились на людей. Администрация с трудом успокоила зрителей. Программу урезали. Представление быстро завершили.

Виновницу смуты отвели в одну из импровизированных артистических уборных и приказали оставаться на месте. Минут через пять дверь приоткрылась, в помещение проскользнул белобрысый молодой лейтенант, поддавшийся общему исступлению, и попытался овладеть Татьяной. Ловкая и сильная, она ударила насильника ногой в низ живота. Лейтенант согнулся и застонал. Когда прошла боль, он больше не посягал и молча убрался восвояси. Со стороны Татьяны это был смелый поступок. Могли отвести в изолятор, надеть наручники и изнасиловать «хором» всем передовым коллективом. Через таксе прошли многие.

После концерта Татьяну вернули к артистам. Заключенные переоделись в лагерную одежду и под дулами автоматов, сопровождаемые лаем собак, побрели усталой колонной к столыпинскому вагону. Бригаду развели по домам — по своим тюрьмам. Почти всю дорогу Татьяна проплакала. Она казнилась, что сорвала свой хорошо подготовленный номер. Она стыдилась наслаждения, которое испытывала, вызывая страсть толпы, и своего упоения этой страстью.

— Я грязная, порочная женщина, — твердила себе балерина.

Художественного руководителя концерта по распоряжению полковника Чеченева остригли наголо и отправили на 15 суток в карцер. Он был виноват в том, что выпустил на сцену распутную женщину. Татьяну оставили в культбригаде, но отстранили от сольных номеров.

Да, память о концерте на Медном Руднике сохранилась, но говорить о происшедшем с незнакомым человеком не хотелось. Татьяна решила прекратить разговор. Но неизвестный опередил свою собеседницу:

— На том концерте силой искусства и очарованием красоты и молодости вы пробудили жажду к женщине в сотнях мужчин, а сами получили власть над ними. И то и другое не постыдное, не низменное, а естественное стремление человека. Оно было задавлено и отнято нашими мучителями. Вы можете открыто гордиться своим успехом, а не стыдиться и не казнить себя, как будто поступили недостойно.

— Вы и гордитесь происшедшим втайне, — добавил неизвестный задумчиво.

Незнакомец был прав, но Татьяна не хотела слышать эту правду из уст случайного попутчика. В балерине поднялось чувство протеста. Она встрепенулась: «По какому праву он лезет мне в душу? Я немедленно ухожу!» Глаза ее были смущенные и негодующие.

Но незнакомец опять опередил балерину. Он улыбнулся…

Татьяна никогда бы не поверила, если бы ей сказали, что улыбка может так преобразить облик человека. Строгость, суровость и напряженность исчезли. Перед балериной стоял прекрасный и светлый юноша. Она почувствовала его очарование и поняла, что неизвестный носит маску, оберегая свой внутренний мир. Ей захотелось заглянуть в открывшееся царство, из которого прорывался манящий свет. Татьяна с интересом спросила:

— Что вы хотели мне еще сказать?

Незнакомец начал:

— Я пробыл в лагере относительно недолго, всего полтора года, но кажется, что это продолжалось всю жизнь…

Неизвестный говорил спокойно и негромко, но речь была прерывиста, а тембр голоса постоянно менялся. Он чувствовал настрой собеседницы и увлекал ее за собой даже в первом неясном порыве. Такая манера держала слушательницу в напряжении и создавала эффект присутствия. Татьяне казалось, что она идет рядом с незнакомцем по его скорбному пути. Рельефно и четко вставали видения.

Татьяна спустилась в Медный Карьер. Он был похож на кратер вулкана. Отвалы пустой породы но верхнему краю воронки увеличивали глубину. Где-то далеко наверху в неправильном овале светилось небо. На зеленовато-серых стенах карьера, сложенных из рудоносных песчаников, полевого шпата и кварца, играли радугой вкрапления рудных минералов — борнита, халькозина, халькопирита и малахита. Блестели звездочки самородной меди. В застойном воздухе висела зеленоватая пыль. Она першила в горле и раздражала глаза. Более сотни заключенных кирками и кувалдами разбивали куски медной руды и грузили ее в вагонетки. Груженую вагонетку с рудой весом десять тонн откатывали к подъемнику три человека. Неизвестный был вместе со своими товарищами. Металлический звук от ударов его кирки и тяжелое дыхание сливались с дыханием и звуками инструмента других заключенных. Слышались рокоты горя. Общий стон наполнял пространство карьера. На уступчатых стенах примостились бурильщики. Раздавался комариный писк буров. Казалось, что они врезаются в зубы и тревожат нерв. Воздух насыщался мелкой кварцевой пылью. Острые частицы несли силикоз и смерть. Когда заключенных уводили, в карьер спускались вольнонаемные подрывники. Они закладывали в скважины взрывчатку и делали отпалку горной массы. Глыбы низвергались на дно и ждали следующей смены рабов.

Солнце неглубоко проникало в карьер, но от раскаленных в поднебесье медных стен шел нестерпимый жар. Заключенные работали раздетые до пояса. Их худые тела были сухи. Пот испарялся через кожу и, не задерживаясь на поверхности, забирался сухим и раскаленным воздухом. На дне карьера стоял чан с водой. Заключенные часто подходили к нему и, погрузив лицо в воду, жадно пили. Татьяне захотелось воды. Она подошла к поилке, перегнулась через край и дотянулась губами до поверхности влаги. Содержимое чана было теплое и непрозрачное. От голубоватой жидкости во рту надолго остался привкус металла. Татьяна увидела, что незнакомец устремился к ней, что-то крича на ходу, но видение растаяло в мутном воздухе. Вместе с ним исчез и Медный Карьер. Кругом бушевала снежная буря.

Невидимкой балерина проскользнула в согнутую ветром и вьюгой колонну заключенных, которых гнали из лагеря на работу. Конвойные собаки было зарычали, но, потеряв нить подозрения, быстро примолкли. Татьяна уже слилась с общей массой измученных тел. Они шли навстречу снежной буре. Пронизывающий ветер отбирал последние силы. Тепло оставляло Татьяну. Вдруг леденящий ветер ослаб. Тело узницы закрывал бушлат, а на плечах лежала рука незнакомца. Ободренная этой поддержкой, Татьяна брела дальше навстречу враждебной вьюге. Колонна достигла угольной базы, служащей местом работы. Люди сорок минут простояли перед воротами зоны, прежде чем их запустили в этот окутанный проволокой прямоугольник. Конвой проверял целостность стен и занимал сторожевые вышки. Согреться в зоне было негде. Теплушка, она же столовая и кухня для заключенных, остыла за ночь. Люди стояли поеживаясь и боясь сесть на холодные лавки. Но вот в чугунной печке затрещали дрова, от начавшего краснеть металла пошло тепло. Однако мало кому пришлось его вобрать. Грубые окрики надзирателей гнали людей на работу.

Работа была нехитра. Уголь, привезенный из Караганды по широкой железнодорожной колее, перегружался на узкоколейный путь. Один пульман с углем, открытые люки вагона, шесть человек, шесть совковых лопат и десятки поглощающих все усилия вагончиков узкоколейки. Когда усталые руки уже не держали лопаты и уголь просыпался на снег, раздался сигнал на обед. Сев на пол, Татьяна поставила горячую миску с овсяной кашей на колени. Сквозь ватные брюки проникало тепло. Ложка нашлась в кармане телогрейки. Хлеб отломил незнакомец от своей пайки, принесенной в кармане из лагеря. На хлеб прилипли крошки махорки. Голодная женщина приступила к обеду. На свете нет ничего вкуснее и лучше грубой овсяной каши, сваренной на чистой воде. Даже кусочек мерзкого комбижира, брошенный мерной ложкой на горячую поверхность, не осквернял пищи. О вкусе овсяной каши не знают ни короли, ни гурманы. Не поняли этого вкуса и англичане. Для них в равнодушной обыденности жизненных дней овсянка представляется лишь источником необходимых калорий. Не понял вкуса овсяной каши и полковник Чеченев, а если бы знал, то не видать ее заключенным. Миска опорожнялась слишком быстро. Татьяна задерживала пищу во рту, чтобы оттянуть неизбежный конец. Особенно вкусны были не сами овсяные зерна, а сошедший с них слизистый отвар. Миска кончалась, счастье уходило, наступал конец. Вдруг незнакомец, немного приостановив движение ложки, добавил Татьяне немного каши из своей еще полной миски. В этот дар входил отвал, снятый с поверхности каши нетвердой рукой. Балерина чувствовала, что согласна отдать свое тело в этот счастливый миг, если бы незнакомец или кто-то другой, дарующий пищу, спросил об уплате.