Очередной набег блатарей на карантинный барак, во время которого были ограблены два москвича и побывавший в немецком плену изменник Родины, затронули интересы столичной общины и военнопленных. Добров и Иголкин решили вернуть награбленное пострадавшим. В ослепительном заблуждении молодости эти мальчишки верили, что своими кулаками они могут сотворить добро и возвратить справедливость в ожесточенный мир. Стратегом планируемой операции стал Игорь. Выработанная доктрина гласила: отвага и натиск. Добров был не изнеженный генеральский сынок, а отчаянный парень, выросший и получивший закалку на московских улицах и во дворах. Друг Василия имел богатый опыт уличных драк и стычек со славной подмосковной шпаной со станций Немчиновка, Трехгорка и Баковка по Белорусской железной дороге, в районе которых была расположена дача его отца. Он бился столь самозабвенно и честно, что никто не упрекал его за генеральское происхождение. В институте Игорь остепенился и перенес свою страсть к потасовкам на занятия боксом. Он ходил в спортивную школу и получил 1-й разряд по боксу. Друзья имели союзников. Военнопленные согласились придавить блатарей, предоставив студентам честь начать атаку. Соседи по секции барака, где помещался Сенечка со своей свитой из трех человек, обещали дружественный нейтралитет. Иван Ушаков не хотел марать руки и категорически отказался участвовать в акции, но спросил:

— Студент, помнишь, как надо защищаться от ножа?

Не удовлетворившись ответом Василия, что это плевое дело, он провел с ним два изнурительных урока и сказал по их окончании:

— Сойдет! — Помолчав, учитель добавил: — Вася, помни про удар носком в пах с разворота.

Друзья отправились на операцию после работы, под вечер, зная через разведчика, что Сенечка находится на месте и военнопленные стянулись на исходные позиции. Он стоял у вагонки и говорил с дневальным. Три блатаря сидели неподалеку и резались в карты. Студенты быстро приблизились к пахану.

— Сеня, гони обратно барахло и жратву, которые твои шавки взяли на карантине! — потребовал Василий еще на ходу.

Сенечка вздрогнул. Слово «шавки», сказанное в отношении авторитетов преступного мира, означало глубокое оскорбление, которое требовало возмездия. Но пахан умел держать себя в руках. Он понимал, что не может расправиться сам с этими двумя молодыми людьми с репутацией битых фраеров. А то, что они сами нападут на него, Сенечка не допускал и в отдаленных мыслях. Наглецов должны были наказать соратники, к которым он обратил свои взоры, но те, хотя и оторвались от карт, выжидали, следя за дальнейшим развитием событий. Урки думали, что сейчас начнется толковище, на котором пахан скажет с удивлением:

— Мы ничего не брали, отвались!

Им не пришлось ждать, а Сенечке — оставаться в заблуждении в своей неприкосновенности. Он получил от Игоря сильный удар в челюсть и был потрясен. Тут же последовал удар Василия, о котором упоминал учитель. Это был запрещенный удар, Игорь не обучался ему в боксерской школе и никогда не употреблял в уличных драках. Он увидел, что Сенечка согнулся вдвое, обмяк, как куль с мукой, и со стоном опустился на пол. После секундной паузы раздался грозный рев семидесяти заключенных. Блатари, забыв про воровскую честь и достоинство, полезли под вагонки. К ним присоединился пришедший в себя пахан. Это означало безоговорочную капитуляцию и сдачу на милость победителя. Попасть под вагонки было легче, чем выбраться оттуда. При малейшей попытке это сделать нарушители получали тяжелые пинки. В избиении участвовали даже те, кто при других обстоятельствах не решался приближаться к уркам.

Предусмотрительный Игорь напомнил Василию:

— Надо отобрать перья!

Иголкин оттеснил скопившихся в проходе работяг и приказал забившемуся под вагонку Миньке-Колесу:

— Давай ножи!

Минька был вокзальный вор-рецидивист, который попал на Медный Рудник за татуировку антисоветского содержания. Он ходил на работу в механические мастерские при шахте, где из ножовок и другого подходящего материала изготовлялись лезвия, и, удачно минуя шмон, приносил их в лагерь.

— У меня нет, — раздалось издалека.

— Покажись! — потребовал Василий. Из-под вагонки выглянула искаженная гримасой страха физиономия. — Если сейчас же не отдашь, то будешь иметь дело с ними! — Иголкин показал на запрудившую барак возбужденную толпу заключенных, среди которых вор разглядел своих кровных врагов — изменников Родины.

Ножи у Миньки нашлись. Через несколько минут он извлек два пера из хитроумных тайников в щелях досок вагонки. Вслед за ним оружие сдали другие блатари. Перед вечерней проверкой, чтобы не открывать произошедшее перед надзирателями, пленников временно выпустили, а затем им было указано на прежнее место. Весть о событии быстро облетела лагерь, и следующую ночь все тридцать три рецидивиста во всех бараках провели под вагонками. Утром перед разводом состоялся исход блатной гвардии из лагеря. Урки, сметая все препятствия, устремились к лагерной вахте, пали на медную землю и, обнимая за сапоги надзирателей, умоляли спасти их от фашистов. Развод задерживался. На место нарушения прибыл подполковник Отвратный. Этот старый гулаговский волк начал службу в лагерях еще на Беломор-канале. Он был направлен туда на помощь тридцати пяти легендарным чекистам, начавшим строительство и изнемогавшим вместе с урками на охране и управлении ста тысячами заключенных. Сердце ветерана при виде слез родных уркаганов дрогнуло. Он распорядился отправить их в камеру хранения. Так назывались апартаменты в лагерной тюрьме, куда помещались разоблаченные стукачи, которых администрация спасала от мести заключенных. Под эскортом надзирателей сквозь густую толпу «фашистов», вышедших на развод, блатная гвардия совершила свой последний марш по Медному Руднику. Через несколько дней уголовников увезли из камеры хранения в неизвестные края. Новых урок в лагерь не доставляли.

Новичков в карантинном бараке продолжали грабить, как и прежде, и делали это, как и всегда, надзиратели и придурки. Надзиратели отбирали приличные вольные вещи как неположенные, а придурки приобретали их в меновой торговле за бесценок.

Сейчас Игоря Доброва рядом не было. Перед Иголкиным находились два блатаря, готовые накинуться на него по первому сигналу Марченко. Надо было искать пути к спасению.

— Не кипятись, Паук, — сказал Василий, пытаясь снять напряжение. Он специально обратился к Марченко на ты и впервые назвал его кличку. — На чай — Давиду, а не тебе. У нас свои счеты!

— Выбирай слова, студент, — ответил поостывший к этому времени и успокоенный тоном Василия Паук. — Чем собираешься заняться? Учти, что дело найдется и у нас!

— Я не деловой, — ответил Василий, желая скорее уйти. — Немного огляжусь, буду работать и учиться.

— Ты что, дурной? Пахать собрался? — удивился Анатолий Тимофеевич. — Ну ладно, быдло, бывай! Оставь телефон!

— Начальник не провел, — ответил Василий, подумав при этом: «Обойдешься, сука, без моего телефона!»

Через день после первого знакомства Иголкин пришел к Сергею Сергеевичу на работу в управление торговли. Соответственно своему положению Сурков занимал кабинет начальника средней руки, в котором, однако, было все необходимое — сейф для документов, шкаф для бутылок с коньяком и посуды, телефоны, стол для заседаний, типографский плакат с текстом основного экономического закона социализма и портреты генералиссимуса И. В. Сталина и нынешнего лидера Г. М. Маленкова на почетном месте. Георгий Максимилианович начал свое правление с приметных дел. Он подписал закон об отмене натурального налога с приусадебных участков. Отныне хозяин был избавлен от необходимости ходить в магазин, покупать яйца и сдавать их государству, расплачиваясь таким образом за свою обнаседившуюся и переставшую нестись курицу. Что касается курицы-несушки, то теперь ей разрешалось откладывать яйца не для государства, а для своего владельца. В народе прошел слух, что Маленков приходится племянником Ленину. Веяние новой эпохи чувствовалось в том, что портреты были одинакового размера и висели на одной стене. Раньше такое было невозможно. По соседству с И.В. Сталиным мог располагаться только В.И. Ленин, да и то не в каждом случае. Недопустимы были и одинаковые размеры портретов.