— Побудь еще в беспамятстве, — тяжело дыша, сказал мужчина, — я сейчас встану и отнесу тебя домой.

Но когда он стал подниматься на ноги, женщина соскользнула у него со спины и упала на мягкий мох на недавно скошенном лугу.

— Я в беспамятстве и ничего не знаю, — сказала Ирма и осталась лежать, где упала, в тишине летней ночи. Только где-то далеко залаяла собака и раздался густой голос, который как бы искал и окликал кого-то.

— Ты, конечно, в беспамятстве и ничего не знаешь, — сказал Рудольф. — Ты не слышишь и голоса этого мужчины, что ищет женщину, чтобы избить ее до бесчувствия; человек не знает, что какой бы ни была тяжелой женщина, когда она в полном сознании, без чувств она еще тяжелей.

И он снова напал на свою обеспамятевшую жену: сперва зацеловал ее до еще большего беспамятства, а затем взял на руки и донес до самой двери дома; поставил ее, бесчувственную, стоять, оперев о стену, чтобы можно было отыскать ключ в кармане и открыть дверь. Потом поднял жену снова себе на спину, теперь уже так, чтобы держать ее за ноги, а голова и руки свешивались по спине. Поднял и пошел в дом, опустил на кровать. Она все еще не очнулась, и он стал стягивать с нее одежду, пока она не стала голой, как морковка. И он целовал ее, потом облачил в ночную рубашку, положил под одеяло, чтобы было теплее, и поднес ей ко рту шоколадку с ликером. Только тут Ирма пришла в себя и сказала:

— Милый, если бы ты знал, как это хорошо, когда с тобой кто-то так возится — носит тебя, укладывает, девает, что хочет! Если женам дикарей так же хорошо, не удивительно, что они дают избивать себя до потери сознания.

— Как ты думаешь, в вигваме тоже есть кровать с пружинным матрасом и сверху — мягкое шелковое одеяло? — спросил Рудольф.

— Ну и что, если нет, — ответила Ирма, — а если есть любовь?

— Разве ради любви бьют кого-нибудь до потери сознания? — сказал Рудольф. — Из-за любви убирают совсем. А если до потери сознания, то затем, чтобы сделать рабой.

— Ах, вот как ты считаешь, — почти разочарованно произнесла Ирма.

Но когда и он лег в кровать, Ирма забыла свое разочарование и сказала:

— Знаешь, милый, что я хочу, если только ты будешь хороший? Я хочу от тебя ребеночка, очень хочу! Я думаю, Этот ребенок будет таким же хорошим, как и ты, а хороших людей на свете мало.

— Любовь — это не что-то хорошее, любовь — это только любовь, — сказал Рудольф.

— Значит, ты не хороший? — спросила женщина.

— Значит, нет, если ты меня об этом спрашиваешь, — ответил мужчина.

— Ну, тогда я не буду больше спрашивать, — сказала Ирма.

— Так будет разумнее.

На следующее утро, когда Рудольф проснулся, от его давешнего настроения и следа не осталось, Ирма это заметила сразу. Рудольфа снова мучили всевозможные мысли и заботы, он беспокойно ходил туда и сюда, размышлял то ли о постройке свинарника, то ли о валунах, которые надо было раздробить и вывезти, то ли об осушении земли, то ли один бог ведает о чем. Когда Ирме удалось завязать с ним разговор, выяснилось, что в голове у него совершенно необычный замысел, по крайней мере, он так сказал. Он решал, как устроить на своей земле, чтобы можно было купаться, к тому же без бочки и ванны.

Землю нужно осушить, это неизбежно, ибо иначе ее нельзя благоустроить. И когда канавы будут вырыты и по ним потечет вода, нельзя ли направить воду через пруд-купальню, чтобы постоянно бежала свежая? Ведь можно, а? И зачем тогда нужны бочка или ванна, где вода стоит, ведь есть проточный пруд? Понятно, что не нужно ни ванны, ни бочки, так что трудный вопрос решен.

Но, по-видимому, это был не единственный трудный вопрос, который мучил Рудольфа, ибо он по-прежнему напряженно о чем-то думал. Сидели они в доме, ходили ли гулять куда-нибудь или встречались с хуторянами, что жили в трудах и хлопотах, Рудольф выглядел каким-то усталым, и лицо его казалось измученным. Даже старый хозяин, который был теперь арендатором хутора, обратил на это внимание. Он объяснял озабоченность нового хозяина, разумеется, по-своему, по-хозяйски.

У хозяев и хозяек всегда-де озабоченные лица, без этого невозможно жить на белом свете. Совсем другое дело арендатор, каков и он теперь, ведь с арендатора половину забот долой. Настоящий хозяин должен ведь теперь брать взаймы, иначе нельзя, все так делают, но как ты поступишь, ежели уже стар? Когда и чем расплатишься? Да, старый хозяин думал об уплате долгов еще до того, как он занял деньги. Таково уж было его разумение. И вообще не было у него в жизни другой цели, как освободить хутор от долгов, иначе ведь он не твой, а заимодавца. И что — делать снова долги? Нет, не бывать этому. Лучше уж продать хутор и стать арендатором, сбросить с себя бремя владельца. Пусть кто-нибудь другой попытается быть владельцем Соонику. Ну вот, теперь стал им господин Всетаки и по целым дням ходит с хмурым лицом, глаза смотрят в одну точку. И разговаривает так, будто сам думает о чем-то другом. Старому хозяину это было очень понятно.

Ирме же понять мужа было труднее, она видела в нем не хозяина, а только мужа, которого она любила и который тоже должен бы любить ее, забывая про все заботы. Об этом своем суждении Ирма не могла сказать ни старому хозяину, ни старой хозяйке, ни самому мужу; с ним случалась такая странная вещь: каким бы ни казался он близким и своим, так что говори ему что бы то ни было, — вдруг изменялся, становясь далеким и чужим; Ирму вдруг охватывал страх, она охотно ушла бы от него подальше.

Ирма это заметила уже давно, вернее — с самого начала, как она сейчас, вспоминая и раздумывая, отметила задним числом. Ее интересовал лишь один вопрос: если бы ее мужем был кто-то другой, например Ээди Кальм, случалось ли бы с ним такое же — то он близкий и свой, а то какой-то страшно чужой и далекий; и если это бывает со всеми мужчинами, то почему? Но, конечно же, ответа на этот вопрос не было, он и не был нужен. По правде говоря, Ирму интересовало вовсе не то, почему все мужчины таковы, а только — почему таков Рудольф. Прочие мужчины и мужья могут быть какими хотят, только чтобы Рудольф был всегда своим и близким.

Чтобы дать мужу возможность побыть далеким и чужим для нее, Ирма под разными предлогами держалась от него подальше, терпеливо ожидая минуты, когда он сам станет близким и своим. Она даже ходила помогать арендаторам ставить ржаные снопы в бабки или сгребать сено, ходила ради забавы и времяпрепровождения, как она сказала мужу, которого тоже звала с собой. Немало она поработала когда-то, поработала всерьез и, так сказать, ради дела, и вот теперь хотела поработать как бы играючи, будто это какой-то спорт на свежем воздухе. Ведь мог бы это понять Рудольф?

Да, Рудольф понял! Он понял все, что творилось в Ирме и с Ирмой, только она не понимала мужа, и в том была ее беда. Ирма, по крайней мере, считала, что весь вопрос в том, почему не может понять мужа она, как понимает ее он. Тогда развеялись бы все тучи.

В конце концов все обернулось так, что вроде бы и Ирма стала понимать своего мужа. Когда она несколько часов побыла на сенокосе и за нею пришел Рудольф, он казался уже гораздо более своим и близким. Значит, Ирма поступила правильно, когда, оставив мужа в одиночестве, дала ему поразмышлять сколько душе угодно. Несколько дней спокойного одиночества — и Рудольф непременно будет таким, каким хочет его видеть Ирма. Лишь немножко терпения — и все снова станет на свои места.

И Ирма терпела и пыталась убить время хотя бы чтением, работой или просто глядя, как работают другие, а то и пустячной болтовней. Но однажды случилось, что муж не пришел за Ирмой на сенокос, и, вернувшись домой, она нашла на столе записку в две строки, что Рудольф ушел в волостное правление, ему нужно позвонить кому-то в город. Волостное правление находилось в двух-трех километрах, если идти прямиком, по тропе. Значит, муж должен был вернуться через час-другой. Но он не вернулся — не вернулся даже на следующее утро.