— Эх, дитя, дитя! — вздохнула мать. — Ты уж не говори о немецких помоях, у нас и своих хватает. А вот ежели бы ты видела немецкие поместья! Конюшни, рысаки, кареты! Кучера, бурмистры, садовники! Камердинеры, конюхи, псари!

— Мастера, батраки и рабочие пчелы! Управляющие, крепостные, и стоны! Избиения, муки и слезы! — подхватила Лонни.

— Тебе-то что смеяться, — сказала мать. — Ты не видела этой славы и величия. Да и не увидишь. Так и помрешь, не повидав. Так что тут я тебя обскакала, тебя и всю нынешнюю молодежь. Я прошла университет в имении, а ты не прошла. Нам-то было чему учиться, поместье и господа постоянно перед глазами, знай гляди да учись, станешь образованной и культюрной. А куда тянется нынешняя молодежь? Да и чему ей учиться-то? Куда стремиться? Некуда. А если человеку смолоду некуда стремиться, он и готов убивать — себя или других. Вот и все.

— Так что, будь твоя воля, ты бы, мать, вернула поместья? — спросила Лонни.

— И не раздумывала бы, — убежденно ответила мать. — Только сделала бы их эстонскими, чтобы народу было куда стремиться.

— Знаешь, что я тебе на это скажу, мама, — заговорила Лонни уже серьезно. — Тебя бы надо разок послать на конюшню, и пусть тамошние кубьясы[11] влепили бы тебе десятка два горячих на глазах у управляющего или самого барина, тогда бы ты знала, стоит ли вздыхать по тем камердинерам и конюхам.

— Вот тебе-то и таким молодым, как ты, не мешало бы отведать горячих! — воскликнула мать. — Или ты, может, в самом деле думаешь, что этот важный Ирмин господин осмелился бы взять себе такую фамилию, ежели б мог получить за это горячих на помещичьей конюшне.

— Если он настоящий мужчина, то ему хоть голову с плеч долой, а он все равно поступил бы этак — взял себе фамилию Всетаки, — ответила Лонни.

— Ну, поживем — увидим, что за мужчина этот Всетаки, Всетаки. Гонора и родословной у него, во всяком случае, нет. И у детей не будет.

На том и закончился знаменательный разговор между тетей Анной и ее дочерью Лонни — разговор о «кровях», «гоноре» и родословной. И поскольку каждая из них по-прежнему считала себя правой, никто не был побит. Так что мать продолжала спокойно гладить белье, а Лонни чистить картошку, как будто им нет друг до друга никакого дела. Но изредка взгляд матери перебегал от куска материи к рукам Лонни, чтобы убедиться, так ли тонко срезает она кожуру. Ведь у них же не господская кухня, где надо срезать потолще, чтобы картошина получилась красивая, белая, чистая и гладкая, как господское белье, и чтобы было что бросить в помои. Нет, они люди простые! У них картофелины могут оставаться неровными, ноздреватыми, а очистки им собирать незачем. И если тетя Анна могла бы одновременно делать два тяжелых дела — гладить и думать, она решила бы, что и поместья следовало бы восстановить только для того, чтобы было на земле хоть одно устойчивое место, где можно было бы так толсто срезать кожуру с картошки, как душа просит, и собирать столько очисток, что и сама не знаешь, куда их девать.

В то самое время, как родственники, знакомые и чужие люди судили и рядили о дальнейшей жизни Ирмы и ее хозяина, сама она и господин Рудольф жили довольно тихо и сдержанно в своей трехкомнатной господской квартире, во всяком случае, гораздо сдержаннее, чем два первых дня. Зависело это главным образом от изменившегося образа жизни господина Рудольфа, или, как теперь должно было величать его, господина Всетаки. Два первых дня его не оторвать было от Ирмы, возле которой он стоял и тараторил без умолку, словно за тем только и нанял служанку, чтобы было с кем беседовать. Однако последний долгий разговор будто утолил всю его жажду, так что теперь он мог часами торчать у себя в кабинете, читая газеты или валяясь на диване с папироской в зубах. Теперь он не требовал от Ирмы даже того, чтобы она пила с ним чай по вечерам, не говоря уж об утреннем кофе, когда у нее совсем не было времени сидеть с хозяином за одним столом, — нужно было чистить одежду или обувь, проветривать постельное белье, убирать комнаты или делать что-то, чтобы потом осталось побольше свободного времени для себя.

Однако больше того — хозяин стал следить за тем, чтобы и Ирма не переходила границы сдержанности, которые они установили между собой. Когда Ирма надела вместо темного светлое платье, которое подчеркивало «нежные, легкие формы», как сказала сама Ирма, он спросил:

— А что, барышня, темное вы отдали в стирку?

— Нет, — ответила Ирма и спросила, в свою очередь: — Почему вы так подумали?

— Просто так, — сказал хозяин.

— А я подумала, что вам это платье не нравится, — сказала Ирма. — Оно немного село.

— Напротив — оно-то мне как раз и нравится, — сказал он. — И поэтому, пожалуй, не стоило бы его надевать, чтобы не нарушать наш уговор.

— Но извините, господин Рудольф, должна же я его износить, а то оно совсем сядет.

— Конечно, конечно, барышня, поступайте как знаете… я так, между прочим.

И Ирма не посчиталась с мнением хозяина и каждый день носила светлое платье, которое вроде нравилось ему больше, чем темное. Что же касается уговора о сдержанности, то Ирма не помнила, чтобы она давала такое обещание. Она помнила только, что господин об этом говорил. Но могло это касаться только самого господина, а не Ирмы, она-то не переступала никаких границ с самого начала. А о том, что она должна носить те платья, какие заблагорассудится господину, между ними не было никакого уговора ни вначале, когда он нанимал ее с помощью своей «сестры», ни потом, во время долгой беседы. Так что Ирма с полным правом надела свое светлое платье. И хотя платье действует на хозяина немного удручающе, беды в этом великой нет, ведь Ирма немало натерпелась от хозяина, пусть же и он потерпит немножко.

Однако в этот день, когда Ирма впервые надела светлое платье, господин Всетаки вообще не явился ужинать, и Ирма оставила ужин на столе, ушла в свою комнату и легла спать. Господин Всетаки вернулся домой только за полночь, не притронулся к ужину и тихонько ушел к себе в спальню, будто боялся нарушить сон Ирмы. Так что он вовсе не пострадал в этот день от светлого Ирминого платья, если вообще мог от него пострадать. Так думала Ирма.

На следующее утро на Ирме было это самое платье, и девушка с нетерпением думала, что, если господин Всетаки снова заведет разговор о платье, она ответит, что готова пойти ему навстречу и не надевать больше светлого платья. Но господин Всетаки молчал и ушел раньше обычного, как будто не хотел больше оставаться дома. Ирма ждала его к ужину и даже сменила светлое платье на темное, но ждала она его попусту. Часть ужина пришлось выбросить — постояв, он стал невкусным. Ирма хотела было съесть его сама, но не стала — что не годится хозяину, нельзя есть и ей. Станет она есть какие-то помои! Так она училась господскому домоводству по внушениям тети Анны.

На третье утро Ирма вышла в своем прежнем темном платье, и господин Всетаки пригласил ее за стол пить кофе. Но Ирма подумала, что он пригласил ее только из вежливости, лишь бы что-то сказать, и потому что на ней другое платье, — и отказалась под благовидным предлогом. Господин Всетаки оставался дома почти до полудня, и у Ирмы уже вертелось на языке спросить, не собирается ли он обедать сегодня дома. Но едва она решилась это сделать, как хозяин ушел и вернулся через несколько часов, задолго до ужина. К этому времени Ирма переоделась в светлое платье, и господин Всетаки, побыв недолго в своем кабинете, словно ища что-то, вскоре снова ушел и вернулся лишь за полночь, осторожно и тихо, как тать в ночи.

Теперь Ирма, казалось, знала, что, когда она надевает светлое платье, которое нравится господину Всетаки, он приходит домой лишь поздно ночью — спать, а вообще живет неведомо где. И Ирма зашла в своем светлом платье в спальню к хозяину и, стоя перед зеркалом, долго-долго смотрелась в него, но не видела ничего — мысли ее витали далеко. Она не замечала даже свой выпуклый лоб, который был будто бы признаком рассудительности и интеллекта. Впрочем, если бы и заметила, то не придала бы значения, ибо выпуклость лба совершенно не действовала на господина Всетаки, зато стоило переменить одно платье на другое, как хозяин приходил домой или улепетывал во все лопатки.