Виллу умолк. Мать суетилась, громыхала посудой, несколько раз прошла во двор мимо сына, сидевшего на пороге, — хозяйство нельзя было бросить даже в день святого вознесения.

— Да, как все-таки быстро промчалось время! — продолжал удивляться Виллу. — Давно ли это было? Давно ли Кивиристы купили Кырбоя, давно ли застрелился Оскар и оставил усадьбу брату?

— Я как сейчас помню — они хотели купить и наше Катку, да старик заупрямился и отказал им, не посмотрел, что цену хорошую сулили. Это я помню. Я тогда сказала старику: продай, положи деньги в карман и поезжай, купи где-нибудь на равнине новую усадьбу, получше этой; уедем отсюда, из глуши, к людям, поближе к дорогам, туда, откуда и летом можно выбраться, не надо телегу на сосновых корнях ломать, мучить и себя и лошадь. Но старик сказал, что не продаст, и не продал, по сей день не продал. Я потом сколько раз ему говорила: кабы продал тогда усадьбу, не отказался от выгодного дела, может, все пошло бы у нас по-другому.

— А я считаю, хорошо это, что отец не продал усадьбу, — заявил Виллу, — мне кажется, нигде нет мест лучше наших. Разве есть еще где-нибудь такие леса? Идешь, идешь, все ноги собьешь, пока человека встретишь.

— Точь-в-точь — отец! И чем только вас люди обидели, что вы их боитесь?

— Не боюсь я, — ответил сын. — Их и здесь хватает, куда ни глянь, дерись, вишь, с ними, сиди из-за них в тюрьме. Нужно мне это было?

— Люди тут ни при чем, сынок. Ты ведь и с лесом не в ладах. Разве надо тебе было глаза лишаться? Живя мы на равнине, у тебя, может, и по сей день оба глаза были бы целы, верь моему слову, целы были бы. Там ведь не на что напороться.

— Несчастье везде может случиться, — ответил Виллу так, словно дело не стоило того, чтобы о нем говорить.

— Это верно, конечно, только, сдается мне, там бы этого с тобой не произошло. Я до сих пор понять не могу, как это вышло, как тебя угораздило глаз выколоть. Каждый раз, как гляжу на тебя, думаю об этом. Хоть бы еще левый выколол, а то ведь правый. Неужто не сумел остеречься? Зверь и тот глаза закрывает, когда через чащу бежит.

— Помнится мне, дело вот как было: она бежала впереди, я за ней, она схватилась за ветки, натянула их, как лук, а потом отпустила, и они стегнули меня по лицу, так оно и получилось.

— Знаешь, Виллу, с тех пор я боюсь кырбояских, — тихо, словно по секрету, сказала мать, присаживаясь рядом с сыном на порог, ногами в кухню, тогда как Виллу сидел, выставив ноги на солнышко. — Как только услыхала, что Анна возвращается, тут же подумала — ведь и ты скоро из тюрьмы выйдешь, и мне стало страшно, я даже во сне вас обоих видела!

— Пустяки все это, мама! — заметил Виллу.

— И вовсе не пустяки. На Кырбоя словно проклятие лежит. Оскар застрелился. Ну какой прок был ему от того, что он женился и купил эту усадьбу? А ведь он еще и нашу хотел купить. Одного Кырбоя ему мало было, без нашей земли не получалось то, что он задумал, наши заливные луга не давали ему покоя. Теперь успокоился… Ты гонял с Анной по лесам, пока глаз себе не выколол, тогда утихомирился, стал дома сидеть. Смотри, не выколи и второй глаз, когда с Анной встретишься. Боюсь, что выколешь.

— Не бойся, не выколю, — ответил Виллу. — Анна теперь барышня, а твой сын — всего лишь каткуский Виллу, его левый глаз ей уже не понадобится.

— Если бы так! — вздохнула мать, словно ее опасения и впрямь были на чем-то основаны.

Виллу впрягся в работу, он работал с таким упорством и рвением, что отец впервые в жизни был им доволен: в Катку Виллу еще никогда так не трудился.

Виллу работал так, словно это было необходимо ему самому, словно он нуждался в этом. Мать боялась, что сын надорвется. Но сам Виллу считал, что ему следовало бы работать еще больше, гораздо больше. Он даже удивлялся, откуда в Катку столько всякого дела: раньше ему всегда казалось, что одну работу можно отложить, за другую вообще не приниматься, третью доделать кое-как. Теперь же все работы казались ему неотложными и важными, каждое дело — будь то починка покосившихся ворот, изгороди или ремонт какого-нибудь орудия — он старался выполнить как следует и без промедления.

В первый раз Виллу отправился бродить без ружья, так сказать, по делу — прошелся по межам, вдоль изгородей, походил по парам, по мелкому кустарнику, которым поросло поле, усеянное камнями и потому заброшенное. Виллу смотрел и прикидывал, Виллу впервые знакомился с отцовской усадьбой как будущий хозяин — он почему-то вдруг почувствовал себя будущим хозяином Катку.

Много лет шатался он по свету, ковал железо, тесал и строгал дерево и никогда не думал, что вернется в Катку, что поселится здесь навсегда. Но когда брат погиб, Виллу вынужден был на время вернуться домой, тем более что найти работу и кусок хлеба после войны было не так-то легко. И тут он вскоре понял, что и в Катку можно жить, что в Катку, пожалуй, даже лучше и вольготнее, чем где бы то ни было.

И все же в то время Виллу еще не знал, что такое любовь к Катку, любовь к определенному месту, любовь к земле. Смысл жизни не заключался для него тогда в родной усадьбе; живя здесь, Виллу старался обрести этот смысл в каком-нибудь другом занятии, не связанном с отцовской усадьбой, а то и вовсе чуждом укладу жизни в этой глуши.

В то время Виллу построил себе мастерскую, в которой можно было ремонтировать разные орудия и машины, — ему тогда больше нравилось сваривать, паять, сверлить и обтачивать металл, чем разглядывать землю, ища в ней возможностей для приложения своих творческих сил. Какой-нибудь велосипед, прялка, сельскохозяйственная машина интересовали его больше, чем рытье канав для осушения болот или превращение в пашню заброшенного, каменистого клочка земли. Отцовская усадьба была для него тогда лишь местом, где он рассчитывал с помощью умелых рук и смекалки достичь достатка, отнюдь не заботясь о том, чтобы хоть сколько-нибудь возрос достаток самой усадьбы.

Вот тогда-то он и сделался барышником, мясником, перекупщиком; ходил по деревням и отдельным хуторам в поисках простачков, за счет которых можно было бы поживиться. Но так как простаков попадалось не очень много, Виллу в компании с парнями из Мядасоо и Метстоа начал гнать самогон. Дело оказалось прибыльным, куда более прибыльным, чем Виллу предполагал, и он начал уже подумывать о расширении предприятия. Однако на этом выгодном поприще их подстерегала опасность — и сам Виллу и его дружки все больше и больше привыкали пить. Возможно, главным образом по этой причине Виллу и угодил в тюрьму: в трезвом виде он, пожалуй, не пустил бы в ход ту злополучную дубину.

Выйдя из тюрьмы, где он просидел больше года, Виллу узнал, что за это время обстоятельства круто изменились: их доходное предприятие рухнуло, поскольку самогон не мог конкурировать с казенной водкой, снова появившейся в продаже. Кроме того, на них обрушилась и другая беда: Ээди из Мядасоо был задержан с «грузом» самогона, в результате чего всех виновных арестовали, приговорили к штрафу и тюремному заключению, а оборудование конфисковали. В Катку о былом благоденствии напоминала лишь мастерская Виллу и отличный сводчатый погреб, построенные на доходы от самогона.

Сейчас это казалось Виллу далеким прошлым. У него появились теперь другие интересы, надолго ли — этого не знал никто, даже он сам. Виллу бродил по отцовской усадьбе и ковырял землю, точно золотоискатель в диких горах. И пришел к выводу, что заброшенное Кивимяэ[1] надо снова превратить в поле, убрав все камни — и лежащие на поверхности, и скрытые в земле, — а в лесной чаще расчистить участок и осушить его, прорыв канаву. Это единственный в Катку клочок плодородной земли, ведь здесь растет ольха и береза; а вокруг почва песчаная, местами сплошной песок, с ума сойдешь, возделывая ее, прежде чем получишь желанный урожай. Виллу считает, что даже постройки следует перенести на Кивимяэ — ведь там бьется главная жизненная артерия Катку, хотя Кивимяэ отстоит от большака еще дальше, чем нынешняя усадьба. Да, кабы на то была его воля, Виллу сегодня же стал бы готовиться к тому, чтобы перебраться на Кивимяэ со всем, что есть в Катку. Он готов даже выстроить там новый сводчатый погреб и, если нужно, опять сделаться барышником, перекупщиком, мясником, даже самогонщиком, только бы накопить денег для переселения на Кивимяэ.