— Не женится он на тебе, мужчины всегда так — если сразу не женился, так потом и не жди. Придется тебе одной сына растить.

Слушая такие речи, Ээви утирает слезы, утирает так часто, что мальчик замечает это и тоже принимается плакать, словно делит с матерью ее горе. Вволю наплакавшись, Ээви вытирает глаза себе и ребенку и говорит матери:

— Так все же лучше, хоть сын от него останется, иначе и его бы не было.

— Это она, кырбояская, тянет его к себе, — стонет мать.

— Так ведь теперь он ей не нужен, на что ей слепой и калека? — замечает Ээви.

— Эка беда, — отвечает мать, — она же не рабочую скотину ищет, чтобы непременно здоровая была… Виллу ей и такой в мужья годится, он ей и совсем слепой подойдет.

Верно, Ээви тоже считает, что Виллу и такой в мужья годится. Виллу даже в отцы годится, не беда, что у него правая рука изувечена и поврежден левый глаз.

— А если я пойду и поговорю с барышней? — говорит Ээви.

— О чем ты будешь с ней говорить? — спрашивает мать.

— О том, чтобы она оставила Виллу в покое. Скажу ей, что она может себе и здорового найти, пусть калеку мне оставит, пусть оставит ребенку отца, а то сыну придется без отца расти, — говорит Ээви.

— Разве кырбояская барышня мужчина, что ты собираешься с ней о таких вещах говорить, — удивилась мать. — Она ведь женщина, как и ты, да и барышня к тому же.

— А я все-таки пошла бы, пошла бы ради сына, взяла бы его на руки и пошла, — сказала Ээви.

— Прямо в Кырбоя, что ли? — спросила мать.

— Хоть в Кырбоя, если больше нигде ее не найду, — ответила Ээви.

— Ты уже один раз ушла оттуда с воем, еще раз захотелось? — кольнула мать и добавила: — Я бы на твоем месте никуда не ходила, а если бы и пошла, то только к пастору, да и то не раньше первого оглашения, раньше не пошла бы. Зачем к нему раньше ходить, ведь даже пастор не может запретить Виллу гоняться за кырбояской барышней, плясать с ней на берегу озера, когда ты сидишь дома одна. Мужчины все на один лад, бегают, бегают за тобой, готовы весь мир из-за тебя перебить, а как своего добьются, поминай как звали. Таков и Виллу, таким был и мой старик. С великим трудом затащила я его к пастору, боялась, как бы от самого алтаря не убежал; а ведь у меня еще ребенка на руках не было. Сколько раз я тебе твердила: берегись, девка, после смеха всегда слезы бывают. Пусть сперва женится. Да где тебе было меня слушаться, разве кто-нибудь слушается стариков.

Ээви и сама знает, что не слушалась матери, ведь она думала тогда, что доброта лучше послушания. Разве могла она в чем-нибудь отказать Виллу, если Виллу из-за нее ударил Отто дубиной по голове, убил его? Потому-то все так и получилось.

И все же Ээви считает, что легче пойти и поговорить с кырбояской барышней, легче попросить ее оставить Виллу в покое, чем сидеть дома и слушать причитания больной матери. Поэтому она при первом же удобном случае берет на руки сына и идет в Кырбоя; по дороге она ни разу не вспоминает о том, с каким позором уходила оттуда, когда сын еще бился у нее под сердцем. Нет, идя в Кырбоя, Ээви думает только о Виллу и о сыне. Ээви никогда так много не думала о Виллу и сыне, как сейчас, направляясь в Кырбоя.

Когда Виллу арестовали, ей было легче — ведь из тюрьмы когда-нибудь да возвращаются, легче ей было и тогда, когда она узнала, что Виллу с окровавленной рукой и поврежденным глазом отправлен в город, в больницу, — ведь из больницы тоже можно вернуться, если не совсем здоровым, то хотя бы калекой. Но когда Ээви представляла себе, как в один прекрасный день Виллу поедет с кырбояской барышней к пастору и будет сидеть в пароконной рессорной повозке, у нее темнело в глазах и все погружалось в непроглядный мрак. Рессорная повозка Кырбоя — точно гроб, от которого надо оберегать Виллу. Если он в нее когда-нибудь сядет, то это будет равносильно тому, что он едет на кладбище, где уже вырыта свежая могила. Так думает бобылка Ээви, направляясь с сыном на руках в Кырбоя.

Войдя в ворота усадьбы, Ээви увидела, что старый Рейн сидит возле дома, греясь на осеннем солнышке, старый Рейн сидит, а полуслепая и полуоглохшая Моузи лежит, растянувшись, у порога, — верный знак, что хозяйка сейчас дома, ведь собака не отходит от нее ни на шаг.

— Гляди-ка, вот и Ээви пришла нас проведать, — добродушно говорит Рейн.

От звука его голоса собака просыпается и подходит, чтобы разглядеть и понюхать, кто пришел, ведь теперь нос — ее единственный надежный путеводитель в этой бренной жизни.

— Узнаешь меня? — спрашивает Ээви собаку.

О-о, конечно, Моузи узнает — не успела она коснуться носом юбки девушки, как уже завиляла не только хвостом, но и всей задней половиной туловища. Моузи любит Ээви из-за Виллу, любит из-за их медового месяца; ведь тогда Виллу пробирался в Кырбоя тайком, и надо было устраивать так, чтобы старая Моузи была слепа и глуха, не слышала и не видела ничего подозрительного. В те дни Ээви всюду водила с собой Моузи, скармливала ей лучшие куски, отдавала ей даже все мясо, которое получала два раза в неделю, отдавала через Виллу, чтобы Моузи, почуяв Виллу, оставалась слепа и глуха.

Так протекал медовый месяц Ээви и Виллу, и такое участие принимала в нем старая Моузи. Вспоминая эти счастливые времена, собака и виляет теперь хвостом, словно платье Ээви до сих пор сохранило вкусный запах, она виляет хвостом и старается лизнуть Ээви в руку, будто та и сейчас держит хлеб с маслом и куски свинины. Но медовый месяц Ээви давно миновал, это знают все, это понимает, как видно, и старая Моузи; поэтому она сразу же возвращается к порогу, на свое прежнее место, словно должна здесь поджидать ту, у которой сейчас медовый месяц.

— Каким же ветром тебя к нам занесло? — обращается Рейн к Ээви. — По делу или как?

— Вроде бы по делу, — отвечает Ээви. — Барышня дома?

— Ты с ней хочешь поговорить? — спрашивает Рейн.

— Хотелось бы, — отвечает Ээви тихо и смущенно.

Кырбояский барин подходит к открытому окну и кричит:

— Анна, к тебе Ээви пришла.

— Какая Ээви? — спрашивают из комнаты.

— Бывшая наша Ээви, у которой сын от каткуского Виллу, — отвечает Рейн; Ээви слышит, что он так отвечает.

Окно распахивается, и в нем появляется хозяйка Кырбоя, — высунувшись до пояса, она спрашивает:

— Вы хотите со мной поговорить?

— Да, барышня, — отвечает Ээви.

— С глазу на глаз? — спрашивает хозяйка.

— Хотелось бы, — говорит Ээви, пересаживая ребенка на другую руку.

— Тогда, пожалуйста, проходите, проходите в мою комнату, — приглашает хозяйка.

И пока Ээви идет, хозяйка пристально смотрит на нее, смотрит до тех пор, пока девушка не скрывается за дверью, только тогда хозяйка поспешно закрывает окно и даже опускает занавеску.

Увидев Ээви с ребенком у себя в комнате, хозяйка забывает спросить, что гостье нужно, зачем она пришла; она идет ей навстречу, смотрит на нее, смотрит на ребенка, спрашивает, сколько ему месяцев, много ли у него зубов и как его зовут. Она спрашивает еще о многом другом, так что Ээви приходится все время только отвечать, — и вот бобылка и хозяйка беседуют между собой, словно только для того и встретились. И когда Ээви на вопрос хозяйки отвечает, что сына зовут так же, как отца, хозяйка говорит, словно все обстоит как нельзя лучше:

— Значит, тоже Виллу?

— Виллу, — отвечает Ээви, краснея.

— Виллу пойдет к тете на ручки? — спрашивает хозяйка у ребенка.

— Иди к тете на ручки, — говорит Ээви мальчику. Тот сперва словно бы раздумывает, но потом все-таки идет.

— Какой пудовичок! — восклицает хозяйка, беря ребенка на руки.

— Да, он у меня молодец, — радостно отвечает Ээви. — Чего ему не хватает, до сих пор грудью кормлю.

— До сих пор! — удивляется хозяйка.

— Так ведь он у меня первенький, думаю, пусть сосет, молоко есть, все ему на пользу. Сперва молока столько было, что не знала, куда и девать, мальчик всего не выпивал, сцеживать приходилось, а теперь еле хватает.