— Конечно, госпожа Ирма, — сказал молодой человек.

— Когда вы получите место и первое жалованье, тогда и вернете долг, — сказала Ирма. — Вернете хотя бы и с процентами, так что это всего только сделка, как говорит мой муж, и тогда я возьму деньги. Только пойдите со мною, мне страшно хочется в кино.

Итак, они наконец все же пошли в кино и сели под балконом, чтобы, если Рудольф окажется в кино, они друг друга не увидели, разве что когда будут выходить из кино. Вообще-то Ирма была вполне спокойна, ведь обо всем было договорено с мужем заранее, только вот Ирма купила оба билета, в этом было что-то новое. Но это был сущий пустяк, иначе Рудольф сказал бы и об этом, как он сказал о потушенном свете в кино. Конечно, было бы вернее говорить о том, что в зале зажигают свет, и муж, по-видимому, об этом думал, ибо только при свете видно, кто с кем сидит и как сидит.

Ирма тоже думала о свете, пока свет не погас и зал не погрузился во мрак. И тут она вдруг почувствовала, что муж в самом деле думал о темноте, когда говорил, а никак не о свете. В темноте Ирме прежде всего вспомнился тот лысый господин, который когда-то сидел рядом с ней и все вздыхал и валился на ее стул. Но нынешний молодой человек не подавал признаков жизни, не вздыхал и не двигал локтями, словно вдруг исчез куда-то.

— Где вы? — спросила Ирма на английском языке: говоря по-английски, она чувствовала себя смелее.

— Я здесь, — ответил молодой человек тоже по-английски и шевельнулся, и Ирма почувствовала его локоть и колено. Но оба тотчас испуганно отодвинулись, будто это прикосновение вызывало боль. Слава богу, теперь было ясно, они сидели рядом и смотрели один и тот же фильм, слушали одни и те же слова и звуки, вокруг них была одна и та же темнота. Глаза медленно привыкали к полумраку. Их руки и колени медленно привыкали к прикосновению, и молодые люди больше не испытывали резкой боли. Наконец их колени стали почти доверчиво касаться друг друга, и Ирма вдруг инстинктивно ощутила, что ей приятно прикосновение этого пугливого молодого человека, как и прикосновение Рудольфа.

«Значит, я уже испорчена, если мне это приятно, — подумалось ей, — и я порчу этого молодого человека, ему, видимо, тоже приятно… Так что муж думал все же о темноте, если он вообще о чем-то думал. И этот молодой человек тоже, пожалуй, думал о темноте, когда он не хотел идти в кино, он боялся, что в темноте его начнут завлекать… А то, что муж говорил о темноте, значит, знает и он — что, когда в кино тушат свет, сразу же начинают завлекать в сети. Но раз он не запретил мне ходить в кино, стало быть, он не против того, чтобы я немножечко испортила молодого человека, ведь сам же Рудольф сказал про него, что это славный парень. Слишком много портить его я все равно не стану, я сама еще не очень-то испорченная. Мой муж ценит меня, — это объясняла госпожа Бретт, — ценит мою молодость и чистоту, потому что ему за тридцать пять. Другое дело, если бы ему было меньше лет и он не понимал бы меня, тогда бы он, пожалуй, совсем испортил меня, а я испортила бы этого молодого человека; сейчас же я учусь только обводить его вокруг пальца, как сказал Рудольф. Надо уметь обводить людей вокруг пальца, иначе не проживешь, такова уж жизнь».

Ирма ходила в кино с господином Лигенхеймом еще несколько раз, словно замышляла совсем испортить молодого человека или обвести его вокруг пальца, как говорил Рудольф. Однако же нет, вскоре Ирма уже не замышляла соблазнять молодого человека; слишком уж странным было кого-то совращать за свои же собственные деньги. Они ходили в кино вдвоем только потому, что там можно было разговаривать по-английски или по-немецки, там было о чем говорить, — о сюжете фильма, о любви, в чем Ирма была опытнее молодого человека, гораздо опытнее, как считала она сама, и могла его учить.

Однако Ирма ходила в кино не только с господином Лигенхеймом, раз-другой она взяла с собой и ту девушку, что на курсах бухгалтерии, смеясь и краснея, призналась ей, что от нее, Ирмы, пахнет так хорошо. Ирма взяла ее с собой просто для того, чтобы девушка сидела рядом с нею и вдыхала запах ее духов. Почему бы не сделать хорошее людям, если это стоит всего один билет в кино. Только одно было странно: когда Ирма ходила в кино с молодым человеком, она брала билет вниз, в партер, а когда шла с девушкой, покупала на балкон, словно хотела показать, что может сидеть и там и сям. Но девушка не была таким же интересным собеседником, как молодой человек, с нею Ирме приходилось говорить по-эстонски, так что нельзя было упражняться в иностранном языке, и фильмы каждая из них понимала по-своему, почти нечего было друг другу сказать, — каждый думал только о своем. А стоит ли из-за этого сидеть в темном зале?

И было так, что, когда Ирма сидела в кино с этой девушкой, мысли ее устремлялись к господину Лигенхейму или к своему мужу, вообще к мужчинам, так что, когда не было мужчины, думалось о нем. Сидела с девушкой, а думала, как будто сидит рядом с мужчиной, так было гораздо интересней. В последнее время это было даже вроде бы необходимостью, особенно по отношению к своему мужу, которого она стала видеть все реже и реже. И не то чтобы муж когда-либо отказался пойти с нею куда-то, вовсе нет. С мужем Ирма тоже ходила порой в кино, в театр, на концерт, в ресторан, где они встречались со многими людьми, женщинами и мужчинами, особенно с мужчинами, которые целовали ей руку. Но они делали это иначе, нежели молодой человек, который, целуя руку, расплющивал свой нос. В ресторанах ни с одним носом не приключалось такого, и поэтому было совсем неинтересно, когда тебе целуют руку. Порой было даже противно, когда подходил какой-нибудь дамский обожатель с потрепанным лицом и жаждущим ртом, обожатель, у которого не было ни понятия о молодой женщине, ни уважения к ее чистоте. Ирма охотно надела бы перчатки, когда ей целовали руку. И произошло бы странное дело: когда ей целовали руку на улице, на морозе, она снимала перчатку, а когда это случалось в ресторане, в тепле, она хотела бы надеть перчатку. Как будто на холоде поцелуй горяч, а в тепле холоден.

Дни и недели проходили в хлопотах, в занятиях языками и машинописью, и не случалось ничего из ряда вон выходящего. Но со временем Ирма стала замечать, что госпожа Бретт вовсе не права, когда она говорит, что мужчина лишь после тридцати пяти лет может верно оценить молодую женщину. Если это правда, почему же Рудольф в последнее время поздно приходит домой, словно ему все равно — ждет его Ирма или не ждет? Может быть, у него действительно какие-то неотложные коммерческие дела, как он сам с кислым лицом объясняет Ирме, пытаясь утешить ее, что-де такое не всегда же случается. Но что это за коммерция, которая порой затягивается даже за полночь? Одна только и радость от этой ночной коммерции: когда Рудольф приходит поздно, он особенно нежен с Ирмой, и невольно чувствуешь, как он скучал по тебе.

Иной раз Ирме было даже приятно, что муж запоздал, ведь и она сама порой запаздывала, и ей было неловко являться домой, когда ее ожидал муж, как это уже случалось несколько раз. К тому же у Ирмы не было такой уважительной причины, как коммерческие дела, а все только машинопись, бухгалтерия или английский язык, занимаясь которым она мало-помалу совращала с пути истинного своего робкого коллегу или предоставляла ему портить саму себя, потягивая дым из той же папиросы, что и он.

— Если бы это увидел мой муж! — воскликнула Ирма.

Но молодой человек утешил ее очень просто:

— Не бойтесь, сударыня, он же не увидит.

И действительно, Рудольф не видел, как его жена курила с господином Лигенхеймом, этим славным малым, одну и ту же папиросу. Он, по-видимому, только убеждался, что Ирме день ото дня все больше нравится свобода, и потому он и сам тоже день ото дня все больше вкушал свободы, пока в один прекрасный день не вернулся домой лишь утром. Это было как раз когда Ирма вдруг усомнилась в житейской мудрости госпожи Бретт, в ее словах относительно мужчин. Она сидела всю ночь напролет, ожидая мужа. Сначала она всерьез принялась учить английский язык, потом так же серьезно французский, повозилась с бухгалтерией, однако муж все не приходил, и она снова вернулась к английскому — так, времяпрепровождения ради, а от английского к французскому, лишь бы убить время. И когда снова, чтобы убить время, перешла к бухгалтерии, она заплакала, что уже не было сколько-нибудь приличным времяпрепровождением.