И стоило Ирме заплакать, как она проплакала всю ночь, лишь изредка как бы немножко отдыхая, точно у нее истощились слезы, потом вновь и вновь впадая в плач. Сперва она плакала чуть ли не навзрыд, однако это длилось недолго, она садилась где-нибудь, горбилась, как бы ища местечко, где перестанешь плакать. Но нигде во всей квартире не нашлось такого местечка.

Ее рот и все лицо устали, окаменели настолько, что не могли уже двигаться, кривиться в плаче, и только из глаз все бежали слезы, — глаза не уставали плакать дольше всего. Они плакали бы, пожалуй, и во сне, если б Ирма смогла заснуть, но она не смогла спать, как ни пыталась, и тело ее горело, причиняя такую боль, что трудно было даже лечь. И ей пришлось сидеть, сжавшись в жалкий комочек.

Такою и увидел ее муж, когда пришел утром, прямо с вокзала, как он сказал. Он хотел было объясниться подробнее, но когда Ирма не ответила ему из спальни и он открыл дверь, то онемел: Ирма судорожно плакала, всхлипывая, как дитя. Рудольф заметил это сразу. Он постоял на пороге, вошел в комнату и остановился, как бы соображая, что делать. Наконец он сел к жене на краешек кровати и сказал:

— Миленькая, ты же совсем не спала эту ночь. Как это можно! Иногда мне нужно будет ездить по делам, и если ты каждый раз…

— Ты хоть не ври мне больше! — всхлипнула Ирма.

— Да я и не вру, — возразил Рудольф.

— Конечно, врешь, — всхлипывая, сказала Ирма, рот ее свело, как в судороге, голова вздрагивала. — Ты считаешь, что обман мне легче перенести, вот и врешь. Ты вообще пытаешься все облегчить, и со мной тебе трудно, потому что я люблю тебя.

— Но у тебя же был этот молодой человек, которого ты представила мне, этот славный парень, — сказал Рудольф.

— Что?! — воскликнула Ирма, ей хотелось, чтобы рот ее не стягивало и голова не вздрагивала. — Ты о нем?! Ты сам навязал его на мою шею!

— Деточка, что у тебя в голове? Я и не знал, что такой молодой человек существует, и я никогда его не видел, только при первом знакомстве.

— А кто послал меня изучать английский? — спросила Ирма. — Там-то я с ним и познакомилась.

— Английский язык понадобится нам в будущем, так что…

— В будущем нам английский ни к чему, — сказала Ирма, судорожно покачивая головой. — А то к чему ты порекомендовал мне этого славного парня, — Ирма подчеркнула два последних слова, чтобы подковырнуть Рудольфа, — в кино ходить? Тоже ради будущего?

— Не я же рекомендовал его, — возразил Рудольф.

— Конечно, рекомендовал, зачем ты затеял игру с темным залом в кино, если ты не рекомендовал?

— Дорогая, ты теряешь рассудок, — серьезно сказал Рудольф.

— Нет, муженек, я еще только набираюсь ума-разума, — ответила Ирма, — всю сегодняшнюю ночь набиралась, я за эту ночь словно на десять лет старше стала.

— Твое лицо и вправду ужасное, — как бы со страхом сказал Рудольф, — никогда бы не подумал, что ты…

— Что я все еще так люблю тебя, — вставила Ирма.

— Это конечно, — согласился он, — но то, что ты так трагически принимаешь к сердцу, когда я…

— Когда ты возвращаешься к своим «сестрицам», так, что ли? — спросила Ирма.

— Ах, дорогой кузнечик, знаешь ли, что в тебе ужасно, просто жутко? Что у тебя девичье сердце и чуть ли не мужской ум, разве что не всегда держишь его в голове. И это, пожалуй, еще хуже, потому что я забываю про твой ум и начинаю верить, что ты только влюблена, влюблена безумно и ничего не видишь и не слышишь. Так было с самого начала, и поэтому сел в лужу я, а не ты.

— Значит, ты уже согласен, что все эти языки, курсы и знакомства, славные парни, кино и темные залы были лишь для того, чтобы избавиться от меня и найти возможность не ночевать дома? — спросила Ирма, все еще чувствуя, как у нее стягивает рот и вздрагивает голова.

— В твоей голове все эти вещи слишком просты, — сказал Рудольф. — Ты считаешь, что я пытаюсь коварно водить тебя за нос. А это не так.

— А как же? — спросила Ирма.

— Трудно объяснить, — ответил Рудольф. — Предположим, например, что ты меня любишь…

— Зачем же предполагать, если я и в самом деле люблю тебя? — удивленно спросила Ирма.

— Хорошо, пусть будет так: ты любишь меня в самом деле, и тебе хорошо со мной. Но не всегда же тебе со мной хорошо, ибо…

— Мне с тобой хорошо всегда, — перебила Ирма, и голова ее вздрогнула.

— Вот это-то и ужасно, — сказал Рудольф. — И ты никогда не уставала от меня, я не надоедал тебе?

— Никогда, — сказала Ирма.

— То-то и ужасно, — произнес Рудольф, и Ирма почувствовала, он так думает всерьез, только жалко, что она не понимает всех этих серьезных слов. — Со мной история немного иная…

— Значит, ты уже устал от меня, — сказала Ирма. — Я сразу об этом подумала, думала всю ночь, пока сидела вот так.

— И совсем напрасно думала, — сказал Рудольф. — Моя любовь вовсе не такая, что сейчас люблю, а потом не люблю совсем. Когда я люблю, то порой хочу отдохнуть, так сказать, переварить порцию любви.

— И поэтому нужно провести ночь не дома? — почти со злостью спросила Ирма.

— Дорогой кузнечик, не злись на меня, — сказал Рудольф. — Ты, моя дорогая, любишь первый раз, а моя любовь — растраченная любовь — можно даже сказать испорченная. Чем больше человек любит, тем больше портит свою любовь. Ты, конечно, еще не понимаешь этого, а я понимаю, и оттого что у меня развита, как я тебе уже объяснял, совестливость, я много думаю о тебе и своей любви. Иногда мне мерещится какой-то цветок где-то в дремучих лесах тропиков. Он цветет только одну ночь, и есть люди, готовые отдать душу, чтобы хоть раз увидеть цветение этой ночной красавицы.

— Зачем ты мне это рассказываешь? — спросила Ирма.

— Я говорю тебе о первой любви, — объяснил он.

— Зачем ты мне говоришь о первой любви, если я сама люблю первый раз?

— Для того чтобы ты знала, что это действительно твоя первая любовь, а не любовь вообще. Никто не видит своей первой любви до того, как она уже прошла.

— Моя не пройдет никогда, — сказала Ирма.

— Может быть, — сказал он, — а моя прошла уже давно. И поэтому мне кажется, что моя любовь — это как труд лесоруба. Никак не забуду, что из-за моей любви мы оба получили шишки, и потом уж мне ничего другого не оставалось, как прийти к тебе с предложением.

— Это было самое правильное, что ты вообще мог сделать, — сказала Ирма.

— Но не самое красивое, — сказал он. — Я поступил как бесчувственный пень, не сумевший любовью одолеть любовь.

— Это неверно, — возразила Ирма, — я любила тебя еще до того, как ты пришел делать предложение.

— Тем хуже для меня, — сказал Рудольф. — Тем больший я чурбак, чем сильнее ты меня любила до замужества… А ты, что делала ты? Ты пришла не с чем-нибудь, а с любовью, с одной только любовью. И что сильней всего подточило мой разум — это предчувствие, что ты меня любишь, а я не смогу, не сумею любить тебя так, чтобы ты вслепую верила мне. Это самое больное место в моей или в нашей любви. И поэтому, кузнечик, я порой думал, что ты еще толком не знаешь, что такое любовь. Перед настоящей любовью не устоит даже замужняя женщина. Ты должен бы испытать когда-нибудь такую любовь, думал я и чувствовал, когда пришел просить твоей руки. Имей в виду: я пришел против своей воли, проклинал и ругал тебя на чем свет стоит, мой кузнечик, но все же пришел, потому что не мог поступить иначе из-за любви. И когда я накинул тебе на шею силок замужества и ты приняла его всерьез, я навсегда отнял у тебя возможность понять, какова она, эта настоящая любовь, против которой не устоит ничего.

— И тогда ты погнал меня на всякие курсы, устроил мне всякие знакомства, в надежде, что я встречу где-нибудь настоящую любовь? — спросила Ирма с иронией и недоверчиво.

— И да и нет, — ответил Рудольф. — Нет в том смысле, что наверняка найти любовь я тебя не посылал, я вообще не верю, что настоящую любовь можно легко где-нибудь найти. Я думал так: настоящая любовь там, где общие интересы и где приходится вместе страдать и бороться даже не на жизнь, а на смерть. Если ты теперь пойдешь и окажешься среди тех же примерно людей, от которых ты лишь недавно пришла, и будешь работать вместе с ними, то может, пожалуй, возникнуть и настоящая любовь, перед которой не устоит ничего, даже замужество. Но если случится, что настоящей не найдешь, то, по крайней мере, с пользой проведешь время, и я буду спокоен, что дал тебе возможность не оставаться наедине только с моей любовью, которая уже потрачена и даже попорчена, как я тебе уже говорил. Так я думал и еще решил: теперь мой кузнечик уже немножко знает, что такое любовь, хоть и не совсем, но кое-что знает. Какой бы я ни был недотепа в любви, но капельку я ее люблю. И если она, познавшая эту капельку любви, встретит кого-то, кто не знает и этой малости, и у нее возникнет охота передать ему…