— Послушай, ты все никак не можешь оторваться от кудрей своего Рууди, — перебила мать.

— Как не могу? — спросила Лонни и тотчас же продолжала: — А ты, Ирма, запомни хорошенько, если вообще хочешь знать. У твоего кудрей нет, если он сразу так красно заговорил, да и не будет… Он не станет разбивать твое сердце, как разбил мое Рууди, он просто, как паук, будет плести паутину. Словно шелковичный червь. И слова — это его паутина и шелк. Как только ты вернешься, он и начнет сразу прясть. Но запомни одно — он врет. Мужчина всегда врет, когда говорит красиво. Конечно, врут и девушки, но это для тебя не важно. Ты запомни хорошенько лишь то, что мужчина врет, остальное не важно, иначе поверишь ему. В конце концов поверишь и в ложь, но лжи будешь дольше сопротивляться, чем правде, в этом отношении ложь лучше. Поверишь лжи потому, что станешь думать — он, должно быть, питает ко мне что-то серьезное, раз так упорно пытается врать. А то бы зачем ему валандаться, тратить столько слов и ворочать языком. И как только докатишься до того, что станешь выискивать во лжи правду, — ты пропала. Тогда самое верное — открыть окно, вскочить на подоконник и кричать благим матом или просто сломя голову бросаться со второго этажа.

— У меня от твоих слов мурашки забегали, — сказала Ирма. — Значит, не важно — будь то кудри или слова, все равно — прыгать со второго этажа. Так что…

— Нет, дорогая, — говорила Лонни, — были бы у него кудри, ты не пришла бы к нам за советом, в том вся разница. Ты бы преспокойно сидела там, думала о его кудрях и ждала бы его возвращения. Так было у меня с Рууди, и у тебя было б то же самое. А раз нет у него кудрей, ты и нашла время прийти сюда. Будет у тебя время и со второго этажа прыгать, если нужно. Только запри на ключ свою комнату и ключ оставь в двери, да так, чтобы нельзя было вытолкнуть его снаружи и открыть замок другим ключом. А если хозяин пронюхает об этом, скажи ему, что ты страшно боишься воров и разбойников, боишься еще с детства, тебя, мол, напугали когда-то и страх с тех пор в тебе сидит. Ты просто глаз не сомкнешь, если дверь не заперта; мать запиралась дома, а здесь запираешься ты, потому как здесь ты сама себе мать.

— Ты так страшно говоришь, что я боюсь одна заходить за своими вещами, по мне, пусть они совсем там остаются, — сказала Ирма.

— Вот дурочка! — воскликнула Лонни.

— А ты-то умненькая, — заметила мать. — Таких страхов здесь наговорила, а хочешь, чтобы она пошла в эту львиную нору.

— Господи! — удивилась Лонни. — Какая ж это львиная нора? Львиной гривой там и не пахнет. Как бы еще плешь не сверкала.

— Ты готова совсем осрамить человека, — сказала Ирма. — У него на голове красивые густые волосы.

— Чего же мы тогда спорим, если красивые и густые, — сказала Лонни, — ступай туда — и дело с концом. А я даю тебе честное слово двоюродной сестры, что я его живьем съем, если он вынудит тебя прыгать со второго этажа. Самое худшее, что он может тебе сделать, — это то, что будет врать, пока ты не полюбишь его. Это, конечно, возможно. Но тут ничего не поделаешь, все равно ты когда-то должна полюбить впервые, лучше уж молодого, чем старого. Ты любила уже?

— Оставь ты ее, наконец, в покое, что тебе от нее надо, — заворчала на Лонни мать.

— Как же так — в покое, если я даю ей хороший совет, — ответила матери Лонни. — Или, по-твоему, любовь — какое-то постыдное дело? О любви к богу говорят все, ты и другие, а стоит мне заговорить о любви к человеку, сразу — оставь в покое. Знаешь, Ирма, если ты уже любила, то тебе будет нетрудно догадаться, когда это начнется, а если нет, то это нагрянет, как тьма египетская. Ты подумаешь, что в сердце твоем злоба, а окажется — любовь. Такая злая любовь хуже всего. У меня с Рууди было то же. Но он не был моим первым, слава богу. Так что, как ты думаешь, была ты влюблена?

— В меня были влюблены, а я… — начала Ирма.

— Хорошо хоть это, — сказала Лонни. — Лучше, чем ничего. Порой даже лучше, что он любит тебя, а не ты его. Яснее увидишь, как глупа любовь. Ведь верно?

— Ээди был иной раз страшным дуралеем, — согласилась Ирма.

— Значит, Ээди был у тебя первый, — сказала Лонни, — и, пожалуй, увидим, кто будет второй. Но когда до этого дойдет, помни одно: держи сердце в кулаке и — не полюби. Просто не поддавайся — и не полюбишь. Это легче всего сделать, если затвердишь себе, что как ни красиво он говорит, все равно врет. А когда и это больше не помогает, то есть когда не помогает ложная вера, то уж тут делать нечего, значит, все всерьез.

Напутствуемая этой великой премудростью, Ирма ушла от тетки. Но едва за нею закрылась дверь, тетка спросила у дочери:

— Что ты об этом думаешь?

— Чего там думать, — ответила Лонни. — Влюбилась по уши девчонка, только и всего.

А «по уши влюбленная» девушка шла к своему новому дому. Она и сама не знала, отчего сердце так сильно бьется в груди. И только на полдороге вдруг вспомнила, что опять забыла свой паспорт у тетки на комоде, в маленькой коробочке. Там он лежит и сейчас, а Ирма стоит на тротуаре в городской толчее и размышляет, идти ли дальше, вернуться ли к тетке. Если идти, что она ответит завтра дворничихе, когда та придет за паспортом? А если вернуться, что ответит она хозяину, который, возможно, уже ждет ее и спросит, где она так долго пробыла в первый же день — хоть подавай на розыски в полицию?

В конце концов страх перед тем, что хозяин спросит ее, вынудил Ирму не возвращаться, но шла она неуверенным шагом, размышляя, что не к добру забыла паспорт. Наверняка это какое-то предостережение, — ее ожидает плохое.

Но ничего не поделаешь, она должна идти. Ирма чувствовала, что должна. Возможно, она не чувствовала бы этого, если бы Лонни не сказала: самое худшее, что с ней может случиться, — она влюбится в хозяина. И вот она ощущала, что должна идти и увидеть, в самом ли деле это может с нею произойти.

К тому не права ли Лонни, когда говорит, что это самое худшее — если Ирма полюбит хозяина? Ведь Ирма — барышня, и почему барышня не может любить солидного господина, что в этом плохого? Ведь был же в нее влюблен Ээди, вот и она пусть тоже влюбится в кого-нибудь, чтобы испытать, какова эта Ээдина любовь.

С такими мыслями она вошла в свой новый дом. Случилось так, как она опасалась: хозяин уже ждал ее. Ирма стала извиняться, но хозяин сказал:

— Ничего, не беда — это же первый день, у вас свои хлопоты. Потом, конечно, будет иначе, в доме должен быть порядок. Порядок я люблю больше всего. Этому меня научила коммерция, ибо коммерция — основа всякого порядка. Коммерция делает людей порядочными и честными, потому что на обмане далеко не уедешь. Чиновник может обманывать, чиновник может быть прохвостом, он получает из государственной кассы свое твердое жалованье и плюет на честность. Вот говорят: контроль, государственный контроль. А что такое контроль? Тот же чиновник, который получает твердое жалованье и может плевать на всех. В коммерции совсем другое дело. Откуда там твердое жалованье? Если ты не честен и не порядочен, твой вексель опротестуют; если живешь не по средствам — окажешься банкротом. Так в коммерции. А содержание дома, по правде сказать, такая же коммерция. Человек содержит дом, потому что так дешевле, коммерчески выгоднее, только и всего. А если б не было выгоднее, зачем с ним возиться! Поэтому в доме должен быть строгий порядок. Коммерческое дело должно быть, как стеклянный дом, прозрачным для проверки и контроля, а дом должен быть кристальным дворцом, где не нужно стыдиться лика божьего.

«Неужели все это ложь, как твердит Лонни?» — подумала Ирма и сказала:

— Впредь я буду строго следить за всем, потому что тоже люблю порядок.

Едва Ирма сказала это, ей вспомнилось, как ее постоянно ругала мать, называя лентяйкой и неряхой, повторяя то и дело: «Что из тебя выйдет? Как ты будешь жить, когда придется содержать свой дом?» — и как она, Ирма, обычно отвечала: «Я не стану содержать дом, на то у меня будет прислуга…» Ну вот и пришло время! У нее нет не только своего дома с прислугой, но она сама нанялась в прислуги. И первое, что она говорит хозяину, — явная ложь, к тому же еще и лицемерная. Но у Ирмы уже есть наготове извинение. Если Лонни права, хозяин пустил в ход ложь задолго до того, как Ирма успела раскрыть рот, отчего ж и она не может ответитьему ложью. Она же не делает тем самым кому-либо зла, как и хозяин, который лжет безобидно, — разве что Ирма б конце концов влюбится в него за его ложь.