— Сударь, а вы держите руки под одеялом? — спросила она.

— Держу и буду держать хоть до завтрашнего утра, если вы наклонитесь на минутку ко мне, — ответил лежащий.

И Ирма наклонилась, словно хотела поцеловать его. Ее волосы почти коснулись губ лежащего, и он произнес:

— Прошу вас, поверните немножко голову, затылком ко мне. Вот та-ак! Спасибо! Теперь я знаю: клевером пахнет у вас макушка. Рехнуться можно!

Но Ирма и сама чувствовала, что вроде тоже готова рехнуться, — а то с чего ей вздумалось совать свой затылок в лицо этому человеку. Едва она выпрямилась, как голова у нее закружилась, словно девушка сошла с карусели. К счастью, лежащий сказал:

— Присядьте ненадолго на стул у кровати, барышня, мне так приятно, когда вы рядом.

Ирма присела. Но, придя в себя, она ощутила страх и, вскочив со стула, убежала в свою комнату, заперлась на ключ, будто кто-то за нею гнался. Упала ничком на постель и тяжело задышала, словно запыхалась от бега. Так она валялась какое-то время. Так вот о чем говорила Лонни: девушка влюблена, — подумала Ирма. Значит, когда влюбляются, голова идет кругом, как на карусели? Но Ирма так влюбляться не станет. Она полюбит с ясной головой. Потому что те, кто влюбляется, когда голова идет кругом, становятся «сестрами» и спят с хозяином в одной постели. Но если она полюбит не так, полюбит с ясной головой, где она будет спать? Одна?

Кто-то зазвонил и звонил непрерывно. Кто бы это мог быть? Ах да, это тот, у кого я была, там у меня закружилась голова. У меня закружилась голова, а он рехнулся, это он сам сказал. Что хуже — когда сходишь с ума или когда кружится голова?

Ирма поднялась с постели и остановилась посреди комнаты, чтобы испытать, кружится ли все еще голова. Вначале она немножко кружилась, но потом в глазах прояснилось и все прошло. Та-ак, значит, я больше не влюблена и могу идти, подумала Ирма и повернула ключ в двери. Но когда она подошла к хозяину, тот спросил:

— Почему вы убежали, барышня? Что с вами было?

— Когда я нагнулась, у меня закружилась голова, мне стало дурно, у меня слабое сердце, — сказала Ирма.

— Бедняжка! — пожалел ее господин Всетаки и прибавил совсем другим тоном: — У меня тоже голова закружилась, но дурно не было.

— Вам компресс ударил в голову, — объяснила Ирма.

— Кто его знает, может, действительно компресс, — удивился господин Всетаки и посоветовал Ирме поскорее лечь спать, он сегодня ни в чем больше не нуждается.

Дни шли обычной чередой: хозяин бывал дома сравнительно редко, чаще всего приходил только поздно ночью — спать, а то и вовсе не приходил. А когда и бывал дома, то разговаривал с Ирмой как можно меньше, казалось, ничуть не интересовался ее заботами и делами, не обращал внимания и на то, в каком платье ходит его служанка.

Ирма следовала примеру хозяина. И она пыталась жить как можно независимей и уединенней. Она даже не спрашивала деньги всякий раз, когда они кончались, покупала все, что нужно, в долг или тратила свои, лишь потом предъявляя хозяину счет. Порою казалось, что не Ирма в служанках у господина Всетаки, а господин Всетаки на пансионе у Ирмы — живет себе в трех прекрасных комнатах, в то время как сама хозяйка ютится в комнатушке за кухней. А почему бы и не так, если это устраивает обоих?

Ирма довольно часто выходила из дому, как только являлся хозяин, — он обычно не препятствовал этому. Она шла к тетке, в читальню или — учиться печатать на машинке; поскольку с бухгалтерскими курсами до праздников ничего не получалось, Ирма решила использовать свободное время на то, чтобы понатореть в машинописи. Она и тут задумала было поступить на какие-нибудь курсы, однако господин, с которым она говорила об этом, объяснил ей, что никаких курсов машинописи нет, а есть система. Система — и никаких курсов! А система оказалась очень простой: господин дал Ирме пишущую машинку, дал ей чистую бумагу и дал еще исписанную бумагу, с которой Ирма должна была перепечатывать на машинке.

И вот, значит, Ирма ходила к господину, который рассказал ей о его системе машинописи, переписывала текст на чистую бумагу и платила ему за это установленную плату. И ей пообещали, что в будущем, когда научится, она сможет перепечатывать без всякой платы. По словам господина, для Ирмы это очень выгодно: во-первых, она научится печатать на машинке; во-вторых — изучит всевозможные бумаги; в-третьих — станет разбираться в различных запутанных и трудно читаемых документах; в-четвертых — поскольку документы на нескольких языках, она разовьет свои познания в языках; в-пятых — она доведет знание системы машинописи до овладения ею; в-шестых — она разовьет свое умение до совершенства быстроты и точности, так что, изучая систему машинописи, сама станет машиной, что для нашего времени идеал и вящее благо, в-седьмых.

Все это было технической стороной машинописи. Но машинопись должна еще рассматриваться и в другой ее ипостаси, так сказать, в общественном плане. И этот общественный план состоит в том, что, поскольку Ирма через техническую сторону машинописи приобщится к семи важнейшим благам, она тем самым вступит в соприкосновение с влиятельными и значительными личностями женского и мужского пола, — главным образом как раз мужского, — которые могут быть очень полезными для нее сейчас либо в ближайшем будущем, все зависит лишь от того, в какой мере сама Ирма сумеет или захочет привлечь их внимание к себе. Ибо в том мире, где речь идет о машинописной системе, вращаются иностранцы и наши соотечественники из коммерческого мира, адвокатуры, архитектуры, литературы и даже дипломаты. Адвокатура, архитектура и дипломатический мир Ирму не интересовали, однако коммерция и литература оказывали на нее свое влияние. Когда думаешь о коммерции, сразу приходят мысли о шляпе и туфлях, о чулках и сапожках, о шелке и бархате, — ведь все это телесная поэзия, а когда думаешь о литераторах, приходит на ум литература, кино — это уже поэзия духовная. Поэзию Ирма любила, потому как там всегда речь шла о любви и замужестве. А то, что существует и развод. Ирма не замечала еще ни в кино, ни в жизни.

И вот, значит, Ирма попала туда, где машинопись была системой, а не какими-то курсами, и стала ждать встречи с коммерческими и литературными кругами, чтобы познать окружающую ее поэзию. Но на первых порах поэзия не подавала признаков жизни, и Ирме не оставалось ничего иного, как перепечатывать на машинке документы. А чтобы, в ожидании встречи с поэзией, Ирме не было слишком скучно, господин, поведавший ей о системе машинописи, сам увивался вокруг нее, как шмель, подчас помогая ей до того бойко и энергично, что Ирме было не до поэзии и машинописи, — приходилось иметь дело только с «систематичным» господином, носившим пенсне и парик. Как на конфетной фабрике, думала Ирма, вспоминая слова Лонни о том, что мужчины липнут к девушкам, будто мухи к меду. Конечно, на конфетной фабрике это понятно, продолжала про себя Ирма, там всюду пахнет сладким. Но ведь пишущая машинка, «система» и бумага — не пахнут. Ах да, ясно! Господин Всетаки сказал, что от Ирминого затылка пахнет клевером, вот почему, значит, этот дядюшка любит стоять, нагнувшись, за спиной у Ирмы, — он нюхает ее затылок! И в один прекрасный день, стоя опять у Ирмы за спиной и читая документ, он вдруг спросил:

— Извините, барышня, позвольте вас спросить, вы очень любите малиновое варенье?

Ирма удивленно повернулась на стуле, посмотрела на него и ответила:

— Да, люблю! Это самое лучшее варенье на свете! Особенно когда немного простудишься.

— Так я и думал, — сказал господин.

— Откуда вы это узнали? — испуганно спросила Ирма.

— Секрет! — воскликнул господин, хитро улыбаясь. — Моя собственная тайна. Я могу любой даме точно сказать, какое варенье она любит.

— Смешно, — промолвила Ирма.

— Вовсе не смешно, а очень странно, — поправил ее господин. — Я часто сожалел, что не стал в молодости криминалистом или дегустатором табаков. Тогда бы я сделал себе карьеру! Наверняка!