— Ну вот, а теперь компресс грязный, пойду его вымою, а вода тем временем остынет! — вздохнула Ирма и ушла на кухню. Вернувшись, она сказала хмуро: — Я на минутку выйду, прошу вас привести себя в порядок, чтобы я могла поставить вам компресс, если вы сами не можете это сделать.

— Вы золотце, барышня, вы ангел! — воскликнул господин Всетаки. — Я сделаю все, что вы прикажете, только поставьте компресс своими руками, куда надо. — После недолгого молчания он крикнул: — Прошу, барышня, я готов!

— Но прошу не забывать, что двигаться нельзя, — сказала Ирма.

— Хоть вытаскивайте мне сердце через живот, я буду лежать как покойник, — сказал господин Всетаки полушутливо, полусерьезно.

Ирма чуть не сожгла пальцы, выжимая компресс, однако ей доставляло особое удовольствие показать этому негоднику, каково поручать ей ставить компресс ему на живот.

— Прошу вас, спокойно! — сказала Ирма, наложив горячую ткань и покрыв ее вощанкой и теплыми тряпками.

Господин Всетаки только мычал, как корова Кальмов, когда она порвала свое вымя и ветеринар штопал его. И на мгновенье Ирме показалось, что перед ней лежит не человек, вовсе не тот, о котором она узнала столько противного, а какое-нибудь злосчастное четвероногое. Но когда господин Всетаки перестал мычать, это мгновенное впечатление исчезло, — особенно когда она услышала его — как бы из самого сердца идущие — слова:

— Если бы вы знали, барышня, какую адскую боль вы мне причиняете!

— Дорогой господин Всетаки! — вырвалось у Ирмы, она страшно смутилась и не сразу закончила: — А иначе не будет пользы, поверьте мне, я знаю.

— Я вам верю, барышня, — ответил господин Всетаки, словно не слышал слово «дорогой», — но до чего все ж больно.

Ирма стянула два конца повязки и зашпилила английской булавкой.

— Барышня, вы пахнете, как клеверное сено на вешале, — сказал господин Всетаки, когда Ирма закончила перевязку.

— А теперь под одеяло, в тепло! — приказала Ирма, словно не услышав его слов. — Когда надо будет снять, снимайте сразу и разотрите живот, чтобы не застудился.

— Так точно, слушаюсь, — ответил Всетаки и прибавил: — Вы слышали, что я вам сказал, барышня: вы пахнете, как клеверное сено.

— Такова ваша благодарность за помощь? — спросила Ирма, как бы обидевшись и с упреком, но самой было приятно, что она боялась этого человека и не могла, не сумела скрыть это от него. Но он, видимо, догадался, потому что сказал:

— Прошу вас, барышня, подойдите поближе, я хочу еще раз почувствовать запах клеверного сена.

Какою странной ни показалась ей эта просьба, она молча сделала несколько шагов и остановилась у кровати.

— Прошу вас, еще ближе, поближе, — упрашивал господин Всетаки.

Ирма сделала еще шаг, маленький шажок.

— Подойдите совсем близко — так, чтобы я почувствовал, — продолжал он канючить.

Ирма приблизилась к кровати так, что коснулась ее платьем, и сказала:

— Ближе нельзя.

— В самом деле — нельзя? — удивился господин Всетаки. — Вы ведь еще не у самой кровати.

— У самой, — ответила Ирма. — Видите, уже коснулась ее.

— Это ваше платье коснулось, барышня, а не вы сами.

— Но этого же достаточно, — вдруг кокетливо ответила Ирма, она сама почувствовала, что ответила кокетливо, и очень удивилась. — От моего платья ведь тоже запах идет, если он идет от меня.

— Это не то, — серьезно и как-то почти трогательно объяснил он. — Вы подойдите так, чтобы колени касались кровати, и наклоните голову ко мне, чтобы было так нее, как когда вы перевязывали мой компресс.

— Нет, господин Всетаки, не могу же я так стоять все время и перевязывать ваш компресс, — холодно ответила Ирма и отошла на несколько шагов. — И руки у вас не под одеялом, а должны быть там, а то вам будет не так тепло.

— Хорошо, — с готовностью сказал господин Всетаки, — я уберу руки под одеяло, видите, до плеч, и по бокам заправлю одеяло. Если хотите, заправьте сами, чтобы я не мог двигать руками, будто на мне смирительная рубашка. Я сделаю все, что вы скажете и прикажете, только, прошу вас, подойдите еще раз и наклонитесь ко мне, как тогда!

— Подождите до следующего раза, когда придется ставить компресс, — пококетничала Ирма и очень разозлилась на себя — хотела было выйти.

— Барышня, вы жестоки! — воскликнул господин Всетаки. — Это первый компресс в моей жизни, то есть впервые почти за сорок лет. И если подумать, что темпы останутся прежними, то следующий компресс мне поставят, когда мне стукнет почти восемьдесят. Понимаете, что это значит? Я ведь могу умереть до тех пор. Так что сжальтесь надо мною, барышня! Я бы просил вас еще лучше, но не знаю, как это делается, потому как никогда еще не просил барышень и вообще молодых девушек. Да что я говорю о девушках! Я вообще никого еще не просил в жизни, даже самого бога. И его не просил, насколько мне помнится. В церковь-то я ходил, конечно, нередко, хожу и теперь, но это не значит же, что ради того, чтобы просить о чем-то бога. А если и прошу, молюсь, то не всерьез, а просто так, ради моды, как все, потому что этак легче жить. И знаете, барышня, почему это повелось? Я думал, мол, богу ни тепло, ни холодно от моих молитв, и вообще — кто бы ему ни молился. Просить его стоило бы только за себя самого, но у меня до сих пор не было на то серьезной причины, как нет ее, по-видимому, и у других, а то бы они молились всерьез. Все приходят к богу со своей пустяковой тщетой, как и я. И этак я жил, как все, и жил совсем не плохо, потому как бог благословил дело рук моих, хотя я ни разу, в сущности, не молился ему и не благодарил его. Теперь вы видите, барышня, в каком я сейчас оказался затруднительном положении; хочу хорошенько изложить вам свою сердечную просьбу, а не знаю, как это делается. Голова моя работает беспрерывно: что мне такое вам сказать, чтобы вы подошли и нагнулись ко мне еще разок. Видите, голова трещит от натуги.

— Это все от горячего компресса, который начинает действовать, — сказала Ирма, — и оттого, что у вас руки под одеялом.

— Ой, боюсь я, это главным образом оттого, что на мне одеяло, как смирительная рубашка, — продолжал господин Всетаки и снова повернулся в сторону Ирмы. — Однако, барышня, если бог благословлял меня почти сорок лет, не слыша от меня молитв, неужели вы не можете исполнить хоть одно мое желание, хотя я не знаю, как просить молодых девушек, когда они стоят перед твоей кроватью? Неужели вы злее, чем бог, который грозит мне и вам адским огнем.

— Теперь вы начали говорить глупости, сударь — сказала Ирма.

— Это только потому, что я не знаю, как упросить вас, — ответил Всетаки. — Но сделайте сегодня небольшую глупость и представьте, знаете что, барышня? Представьте себе, что вы — бог, представьте хоть на мгновенье. А если вам трудно представить, что вы какой-то великий бог, который сдвигает с места горы, то представьте, что вы маленький божок — такой, каких китайцы или негры носят в кармане или где-нибудь еще, если у них нет карманов, потому как у них только тряпка на бедрах, а то и ее нет. Да и смысла нет представлять себя великим богом — ему никто уже и не поклоняется всерьез. Но подумайте, что вы маленький китайский божок, которому молится, по крайней мере, один человек, и этот человек — я. К тому же я молю о такой малости — не о себе и не о вас, а о своем носе и о запахе клевера, который идет от вас. Милостивая барышня, побудьте сегодня на мгновенье моим божком, моим клеверным божеством!

Ничего не поделаешь, пришлось Ирме какое-то мгновение побыть маленьким божком, который обитает в клеверном сене и имя которого никто не знает, не слышал и не произносил. Мириады всевозможных недолговечных существ рождаются на свет как бы только затем, чтобы вскоре умереть. Но если есть смысл в том, чтобы возникнуть на мгновение и умереть ничтожным существом, разве так уж бессмысленно побыть на миг маленьким божком, если к тому же существует хоть один молящийся тебе!

Ирма подошла к кровати, колени ее коснулись доски.