— Ну и что ей ответили? — спросил Виллу.

— Ответили, что ты камни взрываешь, только грохот стоит, — сказала мать.

— А больше ничего?

— Кто их знает, да только думается, они кое-что еще ей рассказали, — заметила мать.

— Первым делом про тюрьму, конечно, — мрачно проговорил Виллу.

— Уж, верно, и про это, — согласилась мать.

На том их разговор и кончился. Но Виллу вдруг почувствовал, что должен куда-то идти, должен аукать, кричать на всю вересковую пустошь, как если бы искал или ждал там кого-то. Он должен обойти озеро, приглядеться к следам на дороге и на прибрежном песке, — Виллу и сам не знает, что он еще должен сейчас сделать. Но что бы он сегодня ни делал, он будет один, так как в последний день троицы на озере уже никого нет. Барышня уехала с вечерним поездом в город, а старая Моузи, устав от праздничных прогулок, спит крепким сном в своей конуре на соломе и не слышит, как Виллу аукает на озере, словно зовет или ждет кого-то.

В канун яанова дня[2] кырбояский Рейн сидел вечером на пороге своего дома и поджидал дочь, свое единственное дитя; она должна была приехать сегодня из города, на этот раз уже навсегда.

Анна приезжала в Кырбоя на вознесение, потом на троицу, и отец предложил ей вернуться в деревню, — поработала на других, хватит, пора пожить и для себя. Ведь не собирается же она до конца дней своих оставаться подневольным человеком, ютиться в чужом углу. Он, Рейн, уже стар, ему нужна помощница, а главное — хозяйка, ведь с тех пор, как умерла мать Анны, в Кырбоя некому присматривать за хозяйством.

— А Мадли? — спросила тогда Анна; Мадли, старшая сестра отца, уже несколько лет исполняла в Кырбоя обязанности хозяйки.

— Мадли ведь почти не видит, да и на ухо туга, какая она хозяйка, — ответил дочери Рейн и добавил: — В Кырбоя молодая хозяйка нужна, чтобы все видела и чтобы всюду поспевала.

Анна помолчала немного, а потом попросила отца дать ей время подумать; отец согласился, однако Анна не возобновила разговора об этом ни в тот день, ни позже, так и уехала из Кырбоя, не проронив ни слова. Такое отношение дочери обидело старика. Конечно, он мог бы и сам снова заговорить с ней, но он нарочно молчал — ведь он со своей стороны сделал шаг, теперь черед дочери делать ответный. Убедившись, что ожидания его напрасны, старик подумал: какое все-таки несчастье и для него и для Кырбоя, что его единственным наследником является дочь, — сын ни за что не ответил бы молчанием на такое предложение. Рейн ждал, не пришлет ли Анна ответ в письме, но и письма не дождался. Огорченный, он рассказал обо всем Мадли.

— Перепиши усадьбу на имя дочери, небось тогда ответит… тогда приедет, — посоветовала Мадли, блеснув своими незрячими, удивительно большими и бесцветными глазами.

— Ты так думаешь? — с сомнением спросил Рейн; ему такая мысль и в голову не приходила.

— Еще бы, — отозвалась Мадли.

— А иначе не согласится?

— Вряд ли.

Рейн помолчал.

«Вот как, — подумал он. — Значит, уже сейчас хочет прибрать усадьбу к рукам, а меня в бобыля[3] превратить, чтобы я уже ничем не мог распоряжаться в Кырбоя».

— Иначе для чего ж ей сюда приезжать, — продолжала Мадли. — Не была она батрачкой и не будет, найдет себе кусок хлеба полегче, ведь она языки знает.

— Батрачкой! — повторил Рейн. — Хозяйкой, а не батрачкой.

— Видимо, Анна считает, что если она согласится переехать в Кырбоя, то скоро превратится в самую настоящую батрачку. Поверь мне, брат, Кырбоя любую девушку превратит в батрачку или в пастушку. Ведь и мать ее оттого померла, Анна помнит это, вот и боится.

Мадли подождала, не ответит ли чего брат, но так как тот молчал, спросила:

— А что, если Анна надумает замуж выйти?:

— Пусть выходит, — не колеблясь ответил Рейн.

— А кто на ней женится, ежели у нее усадьбы не будет. Даже в городе никто к ней до сих пор не посватался, что уж про деревню говорить. В деревне всем усадьбу подавай; с усадьбой, может, кто-нибудь и возьмет в жены, а так — нет, ведь она уже не молоденькая.

— После моей смерти все ведь и так Анне достанется, других наследников у меня нет, — заметил Рейн.

— А может, зятю, будущему хозяину Кырбоя, хочется знать, когда ты умрешь и долго ли ему ждать. В твои годы иной еще и вторично женится. Или ты и впрямь готов отдать Кырбоя любому зятю?

— Надо полагать, моя дочь достойна человека, который годится быть хозяином Кырбоя.

— Конечно, достойна, — согласилась Мадли, — особенно, если у нее будет такое приданое, как Кырбоя; только бог знает, кого она выберет, если доведется выбирать. Вдруг выберет кого-нибудь вроде каткуского Виллу; разве тебе хочется, чтобы такой человек стал твоим зятем, хозяином Кырбоя?

— В хозяева Кырбоя он, может быть, и годится, ко мне в зятья — нет, — ответил Рейн.

— Знаешь что, голубчик, когда в дом входит зять, прежнему хозяину помирать пора.

— Что ты чепуху городишь, — рассердился Рейн; казалось, смысл слов сестры только теперь дошел до него. — Зачем же моя дочь должна непременно выбрать какого-нибудь каткуского Виллу? Неужто, кроме пьяниц, браконьеров и арестантов, нет никого, кто захотел бы стать хозяином Кырбоя? Или тебе что-нибудь известно?

— Ничего мне не известно, — ответила Мадли, — просто так сказала. Кто их разберет, нынешних-то, а ведь Анна нынешний человек. Она ни в тебя, ни в меня, вообще не в нас, Кивиристов, она нам с тобой чужая. Кость наша, а кровь чужая, совсем чужая. Она не разговорчива, а мы любим поговорить, она живет молчком, как и ее покойная мать. Никто толком не знает, о чем она думает, что ее мучит, умрет — никто и знать не будет, отчего померла. Ты знаешь, отчего твоя жена умерла? Не знаешь. И я не знаю, никто не знает. То же самое и с Анной — ее нужно разгадать, понять, иначе нечего и огород городить. Если хочешь, чтобы она приехала, напиши ей или сам поезжай в город. Потолкуй с ней, передай ей Кырбоя, тогда приедет, непременно приедет.

Поговорив с сестрой, старый Рейн еще долго бродил один по полям и по саду, по лесным дорогам и покосам и все думал о том, что делать, как быть. Ведь ему еще и шестидесяти нет, неужто он и впрямь должен сложить руки и глядеть, как в его усадьбе другие распоряжаются.

Он, правда, не очень-то любил обременять себя работой, однако, став хозяином Кырбоя, вынужден был кое-что делать, кое о чем думать. Не то, чтобы он сам этого хотел, — его к этому принуждали: принуждали обстоятельства, принуждало само Кырбоя, принуждали батраки и батрачки — они являлись к нему с требованиями, с просьбами, и он, как хозяин, должен был знать, что им ответить, что им дать.

О, Кырбоя умеет заставить человека работать, оно точно кубьяс[4], который ходит и следит за всеми, держа наготове крепкую палку. Кырбоя никого не щадит, даже самого хозяина, и не будет щадить, наверняка не будет. Оно всех доконает, всех вгонит в гроб, как вогнало в гроб брата Оскара, а потом и его, Рейна, жену, на которой держалась вся усадьба.

Рейн ходил и думал, сидел и думал: что будет, если он действительно передаст усадьбу Анне, а сам уйдет на покой. Кабы он знал, кто станет его зятем, хозяином Кырбоя, ему, быть может, легче было бы что-нибудь придумать, тогда он не стал бы и минуты колебаться, а взял бы бумагу да поехал бы в город к дочери: так, мол, и так, ежели ты согласна — хоть сейчас пойдем к нотариусу, мне надоело быть хозяином Кырбоя, я хочу передать усадьбу целиком в твои руки.

Но в том-то и дело, что еще неизвестно, кто будет зятем. Неизвестно, кто будет хозяином Кырбоя. А дочери обычно держат сторону своих мужей. Даже сыновья нередко пляшут под дудку жены, но большей частью только в домашних делах: ведь жену не интересует, где ты проложил межу или вырыл канаву, где ты вырубил рощу или спилил дерево. А между тем эта так называемая внешняя политика, по мнению Рейна, — самое главное, для Кырбоя она самое главное; потому-то он и жалеет, что жена родила ему дочь, а сыновей у них не было.