— Ты сам вовремя должен уйти в сумасшедший дом, не то у нас с тобой еще случится беда, — сказала Ирма и попыталась засмеяться; ей показалось, что муж обратил все в глупую шутку. Но он заговорил вполне серьезно:

— В сумасшедший дом или еще куда, но я был всерьез озабочен. Потому я и предложил тебе все эти языки и курсы, что думал — может, они помогут.

— Но и они не помогают, — усмехнулась Ирма.

— Да, не помогают и они, по крайней мере, не помогли до сих пор, — покорно согласился Рудольф.

— А теперь они уж и подавно не помогут, — убежденно сказала Ирма.

— Да, теперь они не помогут. Надо бы предпринять что-то иное, — заметил Рудольф.

— Тебе не стыдно? — спросила Ирма. — Но если ты так хочешь, чтобы я была искушенной, я на все согласна.

Ирма сказала бы и еще что-то, но, едва услышав самою же сказанное «на все согласна», она замолкла. С этим девизом Лонни когда-то советовала ей искать место, но для Ирмы тогда это было неприемлемо, теперь же она была согласна на все.

— В том-то и беда, мой кузнечик, что я не смогу тебе помочь.

— Ой ты, бедняжечка, не в силах помочь своей же собственной жене! — с сожалением сказала Ирма.

— Увы, но это так, — сказал Рудольф. — Как тебе поможешь, если даже золото и драгоценные каменья не пробуждают в тебе страсти. Я дарил тебе украшения, но ты не носишь их. Даже духи последнее время стоят у тебя нетронутые, ты все только моешься. Это ужасно!

— Я не хочу, чтобы все обнюхивали меня, — объяснила Ирма. — Когда был запах клевера, что оказалось неправдой, мне было хорошо, но когда появился запах духов, что было на самом деле, мне стало противно: подходят нюхать, так что ноздри шевелятся. Я хочу, чтобы от меня пахло мною самою, да и то лишь для своего мужа, но у меня больше нет мужа!

— Все-таки есть, мой кузнечик, пока еще есть, — сказал Рудольф.

— Да нет же, — возразила Ирма и вдруг снова ощутила, что рот ее сводит судорога, а голова вздрагивает. — А знаешь, к какому решению я пришла в эту ночь? Сколько бы ты и как ни обманывал, все равно не избавишься от меня: я все равно люблю тебя, люблю вопреки своей и твоей воле. К тому же я подумала, что раз не можешь обойтись без обмана, что ж, обманывай, я уж как-нибудь снесу все ради любви. Я быстро постарею, и глаза мои потухнут от слез, это уж наверняка. В деревне я знавала женщину моих лет, глаза у нее потухли за полгода. Тогда я не знала, отчего это бывает, но теперь понимаю, что это была любовь, самая настоящая любовь.

— Да, это ужасно! — сказал Рудольф. — Но веришь ли ты мне хоть капельку? Что, если я поклянусь в том, что…

— Лучше не клянись, — перебила Ирма, — ты ведь сам однажды говорил, что не держишь своих клятв.

— Тогда я просто скажу: до тех пор, пока ты меня любишь, я не буду тебя обманывать, — произнес Рудольф.

— Ты свяжешь себя до смерти, — предостерегла Ирма. — Поменьше обещай, так будет, пожалуй, вернее.

— Если до смерти, так до смерти, — сказал он.

— Перед свадьбой ты устраивал себе всякие преграды, чтобы ты не смог отступить, — сказала Ирма, — не хочешь ли сделать сейчас то же? Не могли бы мы предпринять что-то, что помогло бы тебе помнить об обещании?

— Что именно? — спросил Рудольф.

— В рождественский вечер я просила у тебя ребенка, — сказала Ирма, и губы у нее задрожали.

— Милая женушка, поверь, что я тебе скажу: ребенок не поможет, если не поможет любовь. Не подействует ничто, если не подействует любовь, — повторил Рудольф.

И начались удивительные дни, более удивительные, чем вся жизнь Ирмы дотоле. Она никогда и не представляла себе, что возможны такие дни. Она помнила много весен, да, Ирме только теперь подумалось впервые, что она помнила много весенних дней в конце зимы, но они не были такими, как нынешние. Это было, пожалуй, потому, что в деревне перед глазами всегда стояли сверкающие снежные поля, теперь же она видела их, только когда они выезжали за город. К тому же тогда Ирма видела эти белые поля и заснеженные деревья одна, только своими глазами, теперь же они видели их вдвоем, и между ними была любовь, как весеннее солнце, и небеса сверкали синевой, а облака белизной.

Да, теперь Ирме и Рудольфу хватало времени на прогулки и поездки за город, хотя у каждого была своя работа и свои занятия. Кроме того, их видели всюду — в кино и на концерте, в театре и на танцах, в кафе и в ресторанах. Ирма нарочно стала водить мужа повсюду, чтобы ему не надоедало дома и он не сбежал тайком. Она думала: «Если любовь — это самое дорогое, я должна принести ей все жертвы. К тому же если я буду с ним ходить и встречаться с чужими людьми, то, пожалуй, от меня отстанет то, что муж называет девичеством».

Ирма и вправду как следует не поняла, что это, собственно, такое, так как Рудольф не смог или не захотел объяснить Ирме, но, пожалуй, это было нечто, свойственное только ей, а не другим. И если как можно чаще бывать с этими другими, чувствовать их рядом, это, пожалуй, подействует, и мужу нечего будет бояться, что Ирма до самой смерти останется духовно старой девой.

Да, в конце концов Ирма мысленно согласилась с мужем, что она и в самом деле, пожалуй, какое-то странное существо, которое можно назвать старой девой по духу, что ли. Но «безнравственное девичество» надо было как-то преодолеть. «Надо преодолеть», — повторяла Ирма про себя, когда пыталась, по примеру других, совершать поступки, которые самой ей не были по душе.

Когда она говорила о пикантных вещах, облегчением ей служило то, что говорила она на иностранном языке, по-английски, но что могло облегчить ей делать те же самые «пикантные» вещи? Что помогло бы ей не чувствовать подчеркнутых, многозначительных целований руки, не видеть взгляда, который грубо раздевает тебя при всех, или не понимать, когда кто-то, танцуя с тобой, обнимает тебя, и ты чувствуешь, сейчас он на глазах у всех прижмет тебя, только будет делать вид, что хочет с тобой танцевать.

Нет, от этого не было никакого средства, приходилось только привыкать, привыкать, привыкать! И постепенно Ирма стала верить, что, только привыкая, она избавится от опасности умереть старой девой по духу, что ничто другое не даст ей этого избавления — ни то, что она немножко пьет или курит, говорит на английском языке о непозволительных вещах или сидит в темном зале кино с каким-нибудь молодым человеком и немножечко кокетничает с ним, совращает с пути истинного. Вопрос был в том, как совратить самое себя или дать совратить себя другим, а не в том, как совратить кого-то. Хотя госпожа Бретт и была права, что неискушенная женщина может испортить неискушенного мужчину, в этом еще не было толку, напротив: неискушенный мужчина должен суметь совратить с пути истинного неискушенную женщину. Если бы это было возможно, есть смысл ходить с господином Лигенхеймом в кино.

Ирма стала носить все свои украшения, которые подарил ей муж, и порой даже намекала на то, что их у нее мало. Она делала это нарочно, так как муж говорил ей, между прочим: чем тебя совращать, если ты не носишь даже украшения, золото, драгоценные каменья? Она стала снова пользоваться духами — по отдельности, каким-нибудь одним флаконом, и даже несколькими одновременно. Приводя в порядок волосы, она хотела было покрасить ресницы и брови, но это оказалось ни к чему, — они и без того были черные, а другой цвет был не в моде. Она думала подтенить свои веки, но ей объяснили, что они и так подтенены от природы. Накладывать же румяна на лицо, красить губы и делать маникюр она научилась: раз это делают другие, должна уметь и она.

Не то чтобы она вдруг вошла в магазин, попросила показать ей все эти краски и румяна и узнала, сколько они стоят. Нет, все происходило медленно, шаг за шагом, исподволь, как будто Ирма думала, что если кого-то трудно совратить с пути истинного, то с ним надо обходиться тоньше, осторожнее. Она с нетерпением и бьющимся сердцем ждала, заметит ли муж перемены в ней, что́ он скажет и как он это сделает. Но нет, у мужа будто не было глаз и языка, он ничего не увидел и не сказал. Только госпожа Бретт спросила у Ирмы (разумеется, на английском языке, так что легко было отвечать), когда она красила губы: