— Чего она убивается-то, ведь Ээви не вечно так будет жить, — сказал Виллу.

— Так ведь она же мать. Больно ей за свое дитя. Ты ж в тюрьме сидел.

— Ох уж эта тюрьма! — воскликнул Виллу. — А знаешь, мама, ведь я голоден, со вчерашнего дня не ел ничего, со вчерашнего тюремного обеда.

— О господи! — спохватилась мать. — Где у меня голова-то! Сама могла бы догадаться, ведь ты не со свадьбы пришел.

Она с трудом стала спускаться по лестнице, держа в одной руке тарелку с салом. Вдруг она остановилась, поднялась на одну перекладину, чтобы увидеть лицо сына, и произнесла тихо, с мольбой:

— Ты спустись-ка да потолкуй с отцом. Только не перечь ему. Ежели он что тебе и скажет, ты смолчи, сам понимаешь — старый человек, он вправе сказать. Ведь и ему нелегко. Сколько работы на одного навалилось; на поясницу жалуется, все жилы, говорит, болят. Велит мне их ему разминать, да много ли у меня в руках силы-то.

Мать ушла. Неэро проводил ее немного, не отрывая глаз от тарелки с салом, потом вернулся к амбару и стал поджидать Виллу. А когда тот начал спускаться с сеновала, пес запрыгал и завизжал от восторга.

— Погоди, брат, дай выведутся птенцы, вот тогда мы с тобой опять поохотимся, — говорил Виллу, успокаивая собаку, прыгавшую к его поднятой руке.

Отец был в саду, бродил на солнышке среди ягодных кустов. Увидев сына, он остановился, но не сказал ни слова.

— Здорово, отец! — крикнул Виллу, заглядывая через калитку в сад.

— Здорово, — приветливо отозвался отец. — Выпустили тебя наконец.

— На этот раз выпустили, — ответил сын.

— На этот раз, — передразнил отец. — А тебе что же, мало, не успел еще ума набраться?

— По-моему, отец, сыновей каткуского Юри бог умом не обидел, только у Юхана избыток ума в одном проявлялся, а у меня — в другом.

— Юхан был мужчиной, — произнес отец, отчеканивая каждое слово, из чего следовало, что его, Виллу, отец таким не считает.

— Верно, Юхан был мужчиной, но он погиб в сражении; правда, заслужил крест, но все-таки погиб. И тебе от его креста ни жарко, ни холодно. Другой предпочел бы без креста остаться, лишь бы вернуться домой целым я невредимым.

— Ну, ты, слава богу, цел и невредим, только вот глаза лишился.

— Ведь и с глазом потому так получилось, что я сын каткуского Юри. Другой на моем месте берег бы свои глаза. Да как знать, может, и к лучшему, что у меня глаза нет, иначе не миновать бы мне судьбы Юхана: прислал бы тебе крест, а сам бы не вернулся.

— Ты бы вернулся, — убежденно сказал отец.

— Без рук, без ног — может быть.

— Все равно каким, но вернулся бы. Тебя ничто не возьмет. Послушай-ка, сынок, ты хоть немного поумнел в тюрьме или каким был, таким и остался? — прямо и словно даже с участием спросил отец.

— Трудно сказать. Но одному я там безусловно научился: работать, с утра до вечера, не покладая рук, без передышки. Скучно было, вот и научился работать, — так же прямо ответил отцу Виллу.

— Если бы так, — молвил отец. — А то я тут совсем замаялся, никак одному с хозяйством не управиться, скоро надо навоз вывозить, пары пахать, к сенокосу готовиться, все запущено, все разваливается.

— Не горюй, отец, я и навоз вывезу, и все в порядок приведу, — успокоил его Виллу.

После такого серьезного мужского разговора с отцом Виллу вдруг сильнее чем когда-либо почувствовал себя единственным полноправным сыном каткуского Юри. Он вошел в дом. Мать, стоя у печки, от которой тянуло запахом жареного сала, разбивала в миску яйца, чтобы, разболтав их, вылить на успевшие подрумяниться ломтики грудинки, — этот вкусный завтрак она готовила в честь вернувшегося из тюрьмы сына.

— Мама, дай-ка мне чистое белье, схожу на озеро, смою с себя городскую пыль, — сказал Виллу.

— А вода разве еще не холодная? — заботливо спросила мать.

— Ничего, сойдет. Освежит, по крайней мере, — ответил Виллу.

И, взяв у матери белье, он схватил с полки мыло и выбежал из дома.

— Только ты недолго, завтрак остынет! — крикнула мать ему вдогонку; Виллу ответил ей что-то, но что именно, она не расслышала. Она смотрела лишь, как Виллу, точно мальчишка, бежит к лесу, а Неэро с лаем и визгом мчится впереди, и думала: он все такой же, как и год тому назад, такой же сорвиголова, такой же непоседа, того и гляди, второй глаз себе выколет. Да только он, поди, и ослепнув, не перестанет бегать по лесам.

Виллу, не останавливаясь, промчался вдоль поля и углубился в лес. Здесь он пошел шагом, чтобы немного отдышаться, а потом снова пустился бегом, пока не добежал до дороги. Он мог бы, наверное, передохнув разок-другой, бежать до самого озера, до которого отсюда с полверсты, если бы на песчаной дороге ему друг не бросилось в глаза нечто такое, что заставило его тотчас же перейти на шаг, а потом и остановиться. На песке отчетливо выделялись следы женских ботинок, между тем, по мнению Виллу, на этой лесной дороге, ведущей в Мядасоо, Метстоа и Пыргупыхья, таких следов быть не должно. Трудно поверить, чтобы за один год ступни здешних девушек стали вдруг такими узкими и маленькими, а каблуки их башмаков такими высокими и тонкими. Приглядевшись к следам, Виллу убедился, что они ведут из усадьбы Кырбоя и возвращаются туда же. Он охотно вернулся бы, чтобы посмотреть, далеко ли ведут следы и где поворачивают обратно, но мыло и сверток белья под мышкой напомнили ему, что он вышел из дому вовсе не для того, чтобы разглядывать женские следы.

Разглядывание следов было вообще излюбленным развлечением Виллу, его, так сказать, страстью. Есть люди, имеющие привычку считать все, что ни попадется на глаза; даже сидя в вагоне, они невольно считают мелькающие за окном столбы, таблички с цифрами, будки путевых обходчиков. Так и Виллу — он не пропускал ни одного следа без того, чтобы не бросить на него пытливый взгляд. Ему было безразлично, кем оставлен этот след — человеком, диким или домашним животным, живым существом или повозкой, — Виллу все следы разглядывал с почти одинаковым интересом. По следам дикого зверя он старался угадать — спокоен был зверь или чем-то встревожен, промчался прямо вперед или остановился неподалеку, так что при желании его можно еще настигнуть.

Следы домашних животных и повозок Виллу изучал, разумеется, с другой целью. Тут он старался угадать, подковал ли сосед свою лошадь заново или только прибил прежнюю подкову новыми гвоздями; порожняком проехал воз или с кладью — в последнем случае человек обычно шагал рядом с телегой; кто из соседей поехал воскресным утром в церковь, а кто остался дома; какая была телега — на железном или на деревянном ходу; молодая лошадь шла в упряжке или старая; во что был обут человек — в постолы или в сапоги, новые были сапоги или старые.

Десятки, даже сотни едва различимых примет в этих следах рассказывают Виллу о житье-бытье его соседей, об их труде и занятиях в этом лесном захолустье. Чтобы узнать, надолго ли хватило Карле из Пыргупыхья его постол, вовсе не нужно отправляться в Пыргупыхья и спрашивать самого Карлу, — гораздо проще взглянуть на следы на дороге: они расскажут, когда именно постолы прохудились, когда пришлось их подшить. Обитатели Мядасоо и Метстоа тоже носят постолы и тоже проходят мимо ворот Катку, но у каждого из них своя нога, свои постолы — это Виллу знает и потому редко путает одни следы с другими.

Если кто из соседей купил на ярмарке лошадь, то интересно по следам отгадывать, большие или маленькие, высокие или низкие у нее копыта, ступает ли она задней ногой прямо в след передней, дальше или ближе его. Правда, всего о новой лошади эти мелочи не расскажут, однако по ним можно узнать многое. Важно, что они дают повод для догадок и предположений. А для Виллу, когда он бродит с ружьем по лесу или работает в одиночестве, нет ничего более увлекательного, чем стараться по мельчайшим приметам уяснить себе, что происходит вокруг. Вот и сейчас Виллу занят тем же — разглядывает женские следы; при этом он всем своим поведением напоминает охотничью собаку, которая почуяла вкусный запах дичи и вот-вот завиляет хвостом и заскулит от удовольствия.