Когда же муж вполне налюбовался ею, он снова притянул Ирму поближе и тихонько прикоснулся губами к ней. Он словно боялся сделать ей больно и сказал: «Девушка, жена моя, ты прямо-таки ужасна со своим целомудрием». Но девушка изо всех сил обхватила руками голову Рудольфа и почти судорожно прижала ее лицом, губами к себе, словно хотела показать, что если уж целовать, то вот так.

Но у Рудольфа вдруг пропало желание целовать ее, он взял Ирму на руки и отнес в другую комнату, где уложил на кровать, хотя на ногах у Ирмы были туфли, в которых она пришла с улицы. Туфли хлопнулись об пол за спинкой кровати, и Ирма вздрогнула. Платье ее порвалось спереди до низу, словно Рудольф решил сделать из него пальто. Но нет, сегодня этого не произошло, и клочки платья полетели в конце концов туда же, куда упали туфли, только совсем тихо, — так было, пожалуй, пристойнее. Когда Рудольф занялся остальной одеждой, Ирма схватила его за руку и попросила, пусть он позволит, она сама. Пусть он уйдет в другую комнату и подождет; Ирма скажет, когда можно войти. Ирме пришлось просить долго, прежде чем муж согласился с нею, он-то хотел сегодня во что бы то ни стало все делать сам.

— Когда-то делала это мать, — говорил Рудольф, — и целовала тебя от любви, потом стала это делать ты сама, но не целовала себя, потому что не знала, что и себя надо любить, а теперь это делает твой муж, который опять же хочет целовать тебя, словно ты стала маленьким ребенком.

Но нет, Ирма осталась тверда — пусть он позволит ей еще разок сделать это самой, а потом пусть будет, как он хочет.

— Милый, ты же любишь меня, сделай, как я прошу! — упрашивала Ирма.

— Как раз из-за любви я и не могу выполнить твою просьбу, — стоял на своем Рудольф. — Подумай-ка, ведь завтра ты уже не будешь совсем ребенком. Как же я тогда смогу тебя целовать.

— Сможешь, милый, если будешь любить, — ответила Ирма. — Подожди немного, я мигом.

В конце концов Рудольф все же вышел из комнаты. Когда он вернулся на зов, его жена стояла посреди комнаты, как молодая богиня, судорожно закрыв глаза, будто стыдясь смотреть… Рудольф замер перед нею, и ему стало жалко ее. Он наклонился перед нею как бы с благоговением и поцеловал ее дрожащие колени. Ирма ждала и надеялась, что сейчас он будет целовать ее, с головы до ног, возьмет ее на руки… Но она ошиблась, как ошибалась так часто в жизни и любви. Рудольф приподнялся вдруг и убежал в другую комнату, вернулся с картонной коробкой.

— Господи! — воскликнул он голосом, в котором слышалась как бы озорная шутка, но и благоговение. — Моя жена босиком, а туфель так много!

И он открыл принесенную коробку, вынул из нее светлые туфли и принялся обувать Ирму, словно она была вся разодета и не хватало только туфель. Но прежде чем натянуть туфли на ноги Ирме, Рудольф покрыл их поцелуями, словно в мире не осталось ничего, чем окутать их, кроме поцелуев. И, закончив обувать ее, Рудольф с облегчением вскочил и сказал:

— Ну вот! Слава богу! Моя жена приодета.

И он почтительно взял Ирму за руку, провел ее по комнате и остановился перед зеркалом, словно хотел показать ей самой, какие странные одежды покрывают ее молодое тело. Но, заметив, как тяжело дышит жена в своих белых туфлях, он отвел ее за руку в другую комнату. Там он стал лихорадочно что-то искать в свертках и коробках, пока не нашел какую-то длинную сорочку и натянул ее на Ирму. Потом он отыскал длинный мягкий широкий халат и надел его поверх сорочки. И снова повел Ирму к зеркалу. Увидев себя в таком одеянии, Ирма упала на шею мужа и сказала с упреком:

— Эту радость надо было оставить на завтра.

— Радость пусть и останется на завтра, а сегодня просто позабавимся… — ответил Рудольф и снова отвел Ирму в другую комнату, где снял с нее халат, а потом и сорочку, будто они недостойны были покрывать молодую богиню.

— Ты простудишь меня, — сказала богиня, которую уже смешила вся эта канитель. Она уже не дышала так часто, и глаза ее глядели с улыбкой.

— Ничего не поделаешь, милая, ничего не поделаешь, — сказал Рудольф серьезно и заботливо, не показывая и виду, что замечает все. — С самого начала ты должна привыкнуть к тому, что супружество вовсе не шутка.

И он снова рылся и копошился в коробках и свертках, пока не нашел какое-то странное мальчишеское одеяние, которое Ирма никогда еще не трогала, разве что видела, да и то в кино, — и принялся одевать в него Ирму. Но вдруг перестал: ему пришло в голову, что не может он наряжать свою жену, пока не расцеловал ее. И он принялся целовать ее, так что у нее в голове все перемешалось и она упала обессиленная ему на руки. Рудольф только тут как бы пробудился от угара, он усадил жену на диван и стал одевать ее в этот странный наряд. Потом взял ее на руки, отнес в другую комнату и поставил как куклу со слабыми руками и ногами перед зеркалом, чтобы можно было смотреть и любоваться.

— Ну вот, милая, — сказал он, целуя, — только теперь можно спрятаться под одеялом.

И он сдвинул на постели одеяло, усадил Ирму, снял с ее ног белые туфли и поцеловал. Рудольф укрыл ее одеялом. Но когда Ирма подумала, что теперь сумасбродству и озорству пришел конец, что Рудольф ляжет в свою постель, что стоит рядом с постелью Ирмы, — она снова ошиблась. Рудольф вскоре появился в таком же костюме, какой он напялил на Ирму, но в свою постель он не лег. Принялся целовать Ирму с таким жаром, словно увидел ее сегодня в первый раз.

— Хватит на сегодня, — взмолилась Ирма.

— Нет, дорогая, не хватит, — отвечал он.

— А если ты очень любишь, разве не хватит?

— Именно потому и не хватит. Для любви хватает только любви.

— А если я очень прошу, что на сегодня хватит?

— Не проси, милая, я прошу, не проси, если сильно любишь, — взволнованно сказал Рудольф.

— Оставим остальную любовь на завтра.

— Завтра будет новая любовь, если будет новый день, и когда у бога не останется больше дней, нам хватит ночей. Так-то обстоят дела с любовью, милая, — горячо говорил Рудольф.

Ирма ничего не сказала, она доверилась мужу. Будто стала маленьким ребенком, которого укладывают спать и будят, гладят по головке и ласкают, лелеют и целуют. Она снова ощутила, как муж снимал с нее одеяния, которые сам с таким старанием церемонно надевал на нее. Как будто вместо них у него есть для нее более красивые и дорогие, более изящные и мягкие, тонкие и нежные — такие нежные и тонкие, что не мешают целовать.

Слова Рудольфа, которые он сказал Ирме в первом любовном чаду, как видно, исполнялись: пришли новые дни, пришла и новая любовь. И когда дней не хватало, прихватывали ночи, и напротив — когда ночи не были достаточно длинны, прихватывали дни. Бог определил для их любви свои самые долгие ночи, и когда их не хватало, бог не в силах был чем-нибудь помочь. Но он совсем не удивлялся, что его самые долгие ночи не были достаточно долгими, он знал издавна, что человек в неутолимой любви, как в гневе и вражде. Человек как песочные часы, которые не могут остановиться, пока не опустеют, и тогда, бог, возьми и поверни их другим концом, если хочешь, чтобы песочные часы снова пошли.

Однако эти божьи песочные часы — Ирма и Рудольф — шли только своею силой, и богу оставалось лишь посылать ночи и дни, дни и ночи, и все поочередно, чтобы была и перемена, а не только любовь. Были забыты еда и питье, мир и люди, были забыты одежда и одеяния, — как бы прекрасны и красивы они ни были, человек сам и его любовь куда прекраснее и красивее.

Ирма никогда не могла себе представить, что станет для кого-то такою красивой и милой, какой она сейчас себя чувствовала. Только теперь она стала понимать, как был прав Рудольф, когда он лгал ей, обманывал ее с самого начала, и она волей-неволей пришла к решению, что, честно говоря, Рудольф вовсе и не лгал и не обманывал, а только любил, любил по-своему, пока Ирма не научила его любить по-настоящему.

Теперь же не было никакой лжи, никакого обмана, Ирма это чувствовала; ласки и нежность, самый воздух, насыщенный обожанием, окружавший ее, не оставлял места каким-либо сомнениям. Снова и снова ею любовались, ее прелестями, снова молились перед алтарем милосердной богини. Снова повторялось опьянение как бы в тайном влечении: еще немного, еще капельку — и наступит великое забвение, самое великое, имя которому — смерть. Порой в эти мгновения Ирма хотела умереть; она чувствовала, что ее любят до бесчувствия, до сумасшествия. Да и что еще может дать жизнь, если ты так любима, что спрашиваешь, можно ли вообще так любить, позволено ли? Но Рудольф не спрашивал, он лишь любил, любил так; именно потому он твердил, что это сама смерть.