— Как же так! — вздохнула мать. — А сегодня! Или ты считаешь, что парень не маялся, когда ему пришлось привезенные за десятки верст розы тебе бросить под ноги.

— Я же подняла их, — защищалась Ирма.

— Хорошо, хоть столечко его любишь, — сказала мать.

— Фи! Любишь! — воскликнула Ирма. — Не из-за любви же я это сделала. Просто цветы было жалко. Если бы вместо роз на земле валялся сам Ээди, то, поверь, мама, я не стала б его поднимать, чтобы заполучить себе. По мне, хоть бери его кто угодно, мне такого чучела копченого не надо.

— Вот уж совсем рехнулась! — удивилась мать. — Хозяйский сын для нее чучело, а мать родная — головешка.

— Не сочиняй, мама, — сказала Ирма. — Никогда я не звала тебя головешкой.

— Вспомни-ка, дочка, вспомни хорошенько, может, все ж звала?

— Нет, не звала! — твердила Ирма. — Даже думать не думала так, не только что сказать.

— А что было этой весной, когда шел снег и всех позвали на праздники, а тебя не позвали? Что ты мне сказала?

— Ничего я тебе не сказала. Сказала только — кто меня позовет, раз моя мать бобылка. Вот и все. Но это же правда — ты бобылка, тебя все так зовут.

— Нет, милая, в том-то и дело, что не все зовут. Да если б и звали, неужто родная дочь должна тоже это повторять? Ты-то, конечно, считаешь, что должна, а? К тому же, ежели дочь ученая, ежели мать с помощью добрых людей дала ей образование.

— Мама, дорогая, — ласково заговорила Ирма. — Это, конечно, очень глупо, что я так сказала в тот раз, все потому, что очень обозлилась. И ты это все время носила на душе? Ты же знаешь, что я не подумала дурного, просто сгоряча сказала.

— И сейчас еще не знаю, — ответила мать. — Ты только что назвала кого-то чучелом.

— Да ведь Ээди и есть чучело! — воскликнула Ирма. — Ты только погляди, какой он вечером домой приходит.

— Если так, то и я, выходит по-твоему, опять же бобылка. Все же видят, что я в самом деле такая.

— Погоди, мама, погоди годик-другой, не будешь бобылкой, — убежденно сказала Ирма. — Ей-богу, это так же верно, как то, что я сегодня закончила школу. Я позабочусь о том, чтобы ты перестала быть бобылкой.

— Уж лучше не беспокойся, дочка, — сказала мать. — Не беспокойся обо мне, подумай о себе! Жила я до сих пор, как-нибудь проживу и дальше. А вот ты гляди, как бы свою жизнь наладить. Жизнь не гимназия, где о тебе другие заботятся, платят за тебя, в жизни каждый сам за себя должен платить и думать. И об этой твоей бобылке я заговорила не по злобе, что мне, старой, какое-то слово. У старого человека, к тому же бобылки, душа как стоптанная подметка, ее за долгий век и так и сяк словами топтали. Ее уже не трогает какое-то там слово, разве что слово божье в церкви или в молельне. Другое дело — молодая душа, потому и говорю тебе. А в тот раз, весною, в праздники, тебя вовсе не потому не позвали, что я бобылка, а из-за того…

— Из-за чего же? — нервно, будто испугавшись, спросила Ирма.

— Из-за тебя самой, — сказала мать. — Тебя видеть не захотели.

— Это они теперь лгут, когда столько времени прошло! — возбужденно воскликнула Ирма. — И ты, мама, веришь всяким хитрым наговорам!

— Какие уж тут хитрости, если слышно — у Казе пришлось выбирать, то ли тебя звать, то ли Ээди и Вальве, потому как всех троих позвать было невозможно — ссоры не миновать.

— Ну, конечно, — с задором сказала Ирма, — если уж звать, так обязательно хозяйского сына с сестрой, а не бобыльскую дочь. Так оно и есть, как я говорю.

— Нет, дочка, выбирают в первую очередь тех, кто с людьми ладит, а не тех, кто зубы скалит.

— Вот мы и дошли до того, что выходит — дочь бобыля огрызается! — с иронией воскликнула Ирма.

— Не дочь бобыля, а ты, доченька, — объяснила мать. — Ты так загордилась, что тебе и то плохо, и то негоже. Совсем нос задрала, выше всех этих хозяйских сыновей, дочерей и купеческих барышень ставишь себя.

— Так и есть, никто же не получил такого хорошего аттестата зрелости, как я! — гордо сказала Ирма.

— А вернулась со своим самым лучшим аттестатом в бобыльскую хибарку, не куда-нибудь еще, — сказала мать.

— Ничего, будет у меня кое-что получше, погоди немного, жизнь у меня еще впереди, — убежденно ответила Ирма.

— Что ж, погодим, — смиренно сказала мать. — Чем же ты собираешься заняться дома?

— Здесь заниматься нечем, — ответила Ирма. — Вообще летом нечем заниматься, надо осени подождать и — в город.

— Значит, ты думаешь все лето сидеть сложа руки? — с недоумением спросила мать.

— А ты что ж думаешь? — спросила Ирма. — Неужели опять на поденку к Кальму наниматься?

— К Кальму или к кому еще, я не знаю, — говорила мать, — только, упаси боже, неужто ты самые погожие дни хочешь без дела проболтаться? Да и на что же ты осенью в город поедешь, если летом ничего не заработаешь? Угол-то тебе тетя даст, а на еду и тряпки все ж сама должна заработать.

Слова эти словно вернули Ирму на землю. Перед глазами ее возникли далекие купы облаков, на которые она глядела недавно с щемящей болью в сердце. И она задумалась, почему эти облака порой отзываются такой болью в ее душе. Но сказать об этом себе или кому-то она не могла. Она только чувствовала, что знает теперь, догадывается, по крайней мере, почему в сердце рождается сладкая боль, когда небо голубое и по ту сторону лесов и полей, болот и трясин стоят как бы в вечном покое одинокие облака.

— Если наниматься, так уж к Кальму… — наконец произнесла Ирма.

— Вот и я думаю, куда же еще, — согласилась мать. — Отец небось пошлет работать и Вальве, будете вдвоем, обе ученые.

— Одной лучше бы, — сказала Ирма.

— Эх, доченька, доченька, — вздохнула мать.

Лето пролетело для Ирмы в тяжелой работе; единственным утешением было сознание, что она трудится ради будущего. Правда, порой вместе с нею тянула лямку и хозяйская дочь Вальве, словно и ей нужно было трудиться ради чего-то, но нет, она-то работала, только когда заставлял отец, с нетерпением ожидая осени, чтобы поступить в университет, где жизнь — сплошной праздник и пир. Вступлением к этому празднику или предвкушением его, что ли, должны были стать и те две недели, которые Вальве провела на модном приморском курорте. Оттуда она вернулась на хутор словно королевна, очутившаяся вдруг в золушках. И всю оставшуюся часть лета только и было разговору, что она делала и что видела на курорте, в казино, — о музыке, о танцах, о тех, с кем познакомилась, о прогулках, о теннисе. В конце концов слушатели устали и вместе с Ирмой ждали, когда наконец придет осень и избавит их от россказней хозяйской дочери, которым не было конца.

В городе Ирма поселилась у тетки, квартира которой состояла из двух комнатушек в полуподвале. В одной комнатке жила сама тетя, в другой — Ирма с двоюродной сестрой Лонни, которая работала на конфетной фабрике, откуда каждый вечер приносила сладкие запахи. Вначале Ирме очень нравились эти запахи, да так сильно, что она хотела было по совету двоюродной сестры пойти работать на ту же самую фабрику. Но в последнюю минуту ей вспомнились тяжкая работа на хуторе летом и долгие, изнурительные школьные годы, и она невольно спросила себя: «Неужели конфетная фабрика и есть лучшее будущее, ради которого я так горячо трудилась?» И, несмотря на сладкие запахи, она решила, что таким свое будущее не может себе представить. Так что пришлось поступать на конфетную фабрику кому-то другому. Но двоюродная сестра сказала на этот счет Ирме:

— Попомни мои слова, когда-нибудь будешь жалеть, что не послушала моего совета. К нам уже поступили несколько гимназисток. Хочешь верь, хочешь нет, но конфеты они делают ничуть не лучше, чем я или кто-нибудь вроде меня. А сперва они были еще худшие разини, чем мы. Только мастер вокруг них увивается, будто они пахнут слаще… А все тот же конфетный запах. Если б ты поступила, он бы и тебя приметил, потому как у тебя голубые глаза и мягкие круглые ладошки. Мастер таких любит. На меня он больше и не смотрит — таких костлявых, как я, ни слышать, ни видеть не желает. А ты — молодая! Сколько тебе? Еще девятнадцати нет! Вот повеселилась бы, если б к нам пошла! А ты поступай, хоть ненадолго, тебя от этого не убудет, терять тебе нечего. А надоест или не понравится — просто не пойдешь больше, а я скажу, что заболела или конфетного запаха не выносишь, тошнит, душу воротит…