— Заметила, — сказала Ирма.

— Что же ты заметила? — спросил Рудольф.

— Когда мы сидели однажды в темном зале кино и я сняла с рук перчатки, держала их в ладони, он взялся за мои перчатки с другой стороны, и так мы сидели не знаю сколько, не проронив ни слова. Даже когда зажгли свет, он не отпустил перчатки. И чтобы ему не было стыдно, я отвела руку с перчатками по подлокотнику поближе к нему. Так это все было.

— Это как раз то, что я хотел сказать, — подтвердил Рудольф. — Это и было по-настоящему. И если бы я в самом деле захотел выдать тебя замуж, мне пришлось бы делать вид, что я ничего не понимаю, и устроить так, чтобы этот Шмидехейм стал другом дома. И вы медленно прирастали бы друг к другу, и потом никакая сила не смогла бы вас развести. Я делал бы печальное лицо и наконец отпустил бы тебя, снабдив солидным приданым для нового замужества. Это и было бы моим нравственным долгом…

— Даже печальное лицо? — спросила Ирма, как бы не понимая.

— Даже печальное лицо, — согласился Рудольф, — ибо иначе тебе было бы тяжело расставаться со мной.

— Я считаю, как раз напротив, — сказала Ирма.

— Неважно. Что мы об этом зря спорим, — продолжал Рудольф. — Во всяком случае, я считал, что моим нравственным долгом, кроме прочего, будет и изобразить на своем лице печаль, когда я буду убежден, что я для тебя не являюсь настоящим мужем, потому что постепенно порчу и расточаю твою прекрасную жизнь и любовь. Таким в самом деле было мое убеждение. Поэтому я, между прочим, и рекомендовал тебе заняться всякими курсами, на них ты могла бы встречаться главным образом с молодыми людьми, к тому же с такими, которые работают. А когда человек трудится и у него есть своя цель, так сказать, идеал, он не портит других, да и его самого испортить трудно. Даже через большую грязь такой человек проходит не запачкавшись. Вот ты и познакомилась с этим Шмидебаумом…

— Этот молодой человек совсем помутил твой рассудок, — сказала Ирма. — Во-первых, он Лигенхейм, а ты называл его Шмидебоном, потом Шмидехеймом, а под конец даже Шмидебаумом.

— Теперь ты можешь видеть, как я тогда любил тебя, — сказал Рудольф.

— А это не от любви ли тоже: ты как-то говорил, что пытался испортить меня, а теперь, напротив, утверждаешь, что оберегал меня от порчи? — спросила Ирма.

— Вполне возможно, что и это от любви, — ответил Рудольф. — Но уж наверняка то, что я сделал с этим Шмидехеймом: я поймал его на улице и дал ему понять, какое ты невинное существо. По-твоему, любовь и замужество одно и то же, сказал я ему. И, само собой понятно, на молодого человека напал дикий страх, когда я стал говорить о браке, ведь до сих пор у него были лишь неясные грезы, так что вряд ли стоило говорить с ним о любви.

— Ах, вот почему он вдруг перестал ходить на уроки английского! — удивилась Ирма.

— Конечно, поэтому, — подтвердил Рудольф, — ведь мужчине нельзя напоминать о браке до того, как это станет неизбежностью, так что уже нет выхода. Об этом лучше всего знают женщины, но все же частенько знают плохо, ибо рискуют всем, а замуж выйти не удается. Эта история со Шмидебоном была для тебя первая, но и последняя, потому как после нее ты была настороже. У тебя больше не было ни с кем никаких отношений, ты уже знала, что любовь влечет за собой не только ложь, обман и большие разговоры, как было между нами, но и смех и полное молчание, когда люди держатся за одну и ту же перчатку или за что-то еще, будь это в темноте или в светлом зале кино. Так провалился мой план выдать тебя замуж, во-первых, из-за моей, а потом из-за твоей любви, на которую не могло повлиять ничто. В то же время ты все чаще стала заговаривать о ребенке, что подхлестывало мое слабое чувство долга в смысле твоего будущего, и я снова стал склоняться к своему беспутному образу жизни, словно нарочно хотел стать для тебя мерзким, чтобы ты могла с легким сердцем избавиться от меня. В тебе я желаемого результата не достиг, но Мадлен — то есть госпожа Полли — была единственной из моих знакомых, в ком еще было сердце, и она сказала мне: «Что бы ты ни делал, но дальше так жить нельзя». Таково же было и мое собственное мнение с давних пор, и тогда я решился. Да и ты, когда все хорошо взвесишь, неизбежно придешь к мысли, что это для нас обоих единственный правильный выход. Тебе, конечно, поначалу очень тяжко, но что поделаешь, исправлять ошибки всегда труднее, чем совершать их. Что касается материальной стороны дела, то…

— Прошу тебя, не надо об этом… — сказала Ирма, и губы ее задрожали.

— Как хочешь, — ответил Рудольф, — но помни, что, если…

— Я не хочу ничего помнить об этом, — снова оборвала его Ирма.

— Милая детка… — начал было Рудольф.

— Это ты окончательно решил? — спросила Ирма.

— К сожалению, да, — ответил Рудольф.

— И никакие жертвы не помогут?

— Я же объяснил тебе, почему все это бесполезно.

— Тогда хоть поцелуй меня еще раз, чтобы тот поцелуй, у дороги, когда ты уехал в город, не был последним, — попросила Ирма.

И они, не сказав ни слова, встали. Рудольф подошел к Ирме, которая почти без сил упала ему на руки. Когда же Рудольф поцеловал ее, она взмолилась опять:

— Еще разок! Сильнее! Еще сильней! Это же в последний раз!

Наконец Ирма все же вырвалась из его объятий и, шатаясь, как в темноте, побрела к выходу.

Когда Ирма вышла из квартиры мадам Полли, она была как в чаду, никак не могла собраться с мыслями, чтобы решить — куда идти, что делать. И она бродила по улицам, сталкиваясь с людьми, словно и среди них попадались такие, которые не могли собраться с мыслями. Она уже и не помнила потом, зачем, как и почему очутилась в центре города перед окнами большого аптекарского магазина, где среди прочих товаров был выставлен рекламный плакат о действии мушиной бумаги. При виде плаката в Ирме будто всколыхнулось что-то давно забытое, она вошла в магазин и спросила у какого-то молодого человека мушиной бумаги. У молодого человека были светло-синие глаза, и Ирме вспомнилось, как муж назвал однажды ее глаза синими-пресиними и ее самое кузнечиком. Значит, и этот тоже кузнечик, раз у него синие глаза, подумала Ирма о молодом человеке и пропустила мимо ушей, что он уже второй или третий раз спрашивал у нее, сколько мушиной бумаги госпожа желает взять.

— Десять, нет, лучше двенадцать листов, — сказала наконец Ирма, и когда молодой человек отсчитал их и хотел уже выписывать счет, Ирма пожалела, что не взяла больше. — Погодите, — произнесла она, как бы задумавшись.

— Пожалуйста, сударыня! — вежливо ответил молодой человек. Но мысли Ирмы снова разбрелись, и она никак не могла собрать их, чтобы ответить.

— Госпожа желает что-нибудь еще? — спросил молодой человек и взглянул на Ирму своими голубыми глазами, почти улыбаясь; ему было смешно, что дама в затруднении — сколько ей купить мушиной бумаги.

— Я хотела бы спросить, — снова заговорила Ирма, — хорошая ли это бумага, в самом ли деле убивает… мух?

— Об этом не беспокойтесь, сударыня, — объяснил молодой человек. — Только воды не наливайте много, немножко, чтобы лишь мокрая была, для вкусу добавьте сахару, чтобы слетелись, и та, которая сунет хоботок, сразу протянет ноги.

— Значит, эта бумага в самом деле хорошая? — спросила Ирма.

— Поверьте, сударыня, хорошая, — ответил голубоглазый молодой человек.

— Ну, тогда дайте мне двадцать штук, — сказала Ирма и прибавила: — Однажды я купила такую, что совсем не действовала.

— У нас покупали? — спросил молодой человек. — Эти листы, что я вам сейчас даю, с крысиным ядом, и если они не морят мух, что же тогда морит?

— Если они в самом деле с крысиным ядом, то дайте мне тридцать штук, я возьму в деревню, — сказала Ирма.

— В деревне берегитесь, чтобы мертвых мух не ели куры, а то и они подохнут. Лучше всего сжигать мертвых мух, — объяснил молодой человек.

— Ах, вот как, куры подохнут, если съедят отравленных этой бумагой мух! — удивилась Ирма.