Ирма говорила, и Рудольф слушал, он слушал совсем невозмутимо, пока Ирма не расплакалась. Но и тут он сохранил полное спокойствие и промолчал, словно хотел дождаться, пока плач утихнет, но, не дождавшись, сказал:

— Не ответишь ли ты мне на один вопрос?

— Не хочу больше отвечать ни на что, все бессмысленно и глупо, — сказала Ирма.

— Но я прошу тебя, ответь, и ответь прямо и откровенно.

— Я, конечно, отвечу прямо и откровенно, а ты? Ты только вертишь и крутишь.

— Нет, я постараюсь ответить тоже прямо и откровенно, как могу.

— Что же ты хочешь узнать у меня? Я же все сказала тебе, ты знаешь обо мне все, я же о тебе ничего.

— Вот и ошибаешься, — сказал Рудольф, — ты тоже знаешь обо мне все, только ты мне не веришь, а я тебе верю, в этом и разница. И сейчас я хотел бы еще узнать: твои сегодняшние жертвы — то есть отказ от ребенка, от моей верности и от своей любви, — что это? Чтобы испытать меня, увидеть, что я стану делать? Или ты в самом деле готова отказаться от всего этого, лишь бы мы остались вместе?

— Мне просто непонятно, как ты можешь это спрашивать? — обиженно сказала Ирма. — Конечно, я отказываюсь от этого в самом деле, я готова на все, только бы не потерять тебя.

— Та-ак, — произнес Рудольф, — я понял из всего этого то, что всерьез, только последние твои слова нагоняют на меня сомнение. А если это так, то именно подобную любовь, которая под конец готова отказаться от себя самой, я и называю в высшей мере невинной и чистой. Теперь-то ты понимаешь?

— Понимаю, — удивленно ответила Ирма.

— И веришь ли, что, когда я говорю о твоей любви, я не просто произношу красивые слова, а подразумеваю под своими словами в самом деле нечто реальное? Веришь теперь этому?

Но Ирма не ответила сразу, она снова расплакалась. Лишь немного погодя она сказала, кивая головой:

— Теперь я верю. Так ужасно, что ты прав.

— Та-ак, значит, это в порядке, — сказал Рудольф с облегчением. — По крайней мере, от одной предполагаемой лжи или обмана я перед тобой очистился. Затем: отдаешь ли ты себе хоть какой-то отчет, что ты делаешь, когда ты отказываешься от ребенка, от моей верности и, наконец, от своей любви? Ладно, ты отказываешься от ребенка и моей верности, но как ты откажешься от своей любви? Или — зачем ты все еще так судорожно цепляешься за меня, если больше не любишь?

— Зачем же цепляются за тебя другие, хотя они тебя не любят? — спросила Ирма.

— Другие, — в раздумье повторил Рудольф, — другие делают это потому, что у меня есть немного денег, а в тот день, когда деньги кончатся, перестанут за меня цепляться и они. И запомни одно: когда они цепляются за меня, им не нужно отказываться от самого дорогого — от своей любви. Когда они приходят, у них нет ничего, они надеются лишь взять у меня. Тех, кто все еще любит, нет среди этих других, и поэтому невозможно, чтобы и ты относилась к ним. По-моему, все так ясно, что бессмысленно и говорить об этом. Что касается моей верности или неверности, то не стоит тратить слова и на этот счет, ибо ты сама знаешь правду. К несчастью, ты веришь не правде, а своим объяснениям, твои же объяснения таковы: не то чтобы я неверный, а я намеренно, вполне сознательно изменяю тебе, чтобы избавиться от тебя и дать понять, что я тебя уже не люблю. На деле же беда в том, что во мне вообще нет такой любви, которая делала бы человека верным, а ты не веришь и не понимаешь, ибо твоя любовь — верна. С точки зрения твоей любви, я вообще не умею любить. К сожалению, я понял это, лишь живя с тобой, и пришел к мысли, что два человека, у которых столь разная любовь, не могут жить вместе долго, если они не хотят превратить свою жизнь в ад для обоих. Понимаешь ли ты это?

— А если я хочу этого ада?

— Этого не хочет ни один человек, если он в полном рассудке, — сказал Рудольф.

— Я, пожалуй, уже не в полном рассудке, — произнесла Ирма.

— А я в полном, — сказал Рудольф, — один ли я, или нахожусь в каком-нибудь обществе — ощущаю, что я в полном рассудке, и мой долг поступать сообразно ему.

— А помнишь ли, что ты мне однажды сказал, когда я хотела жить разумнее? — спросила Ирма.

— Тогда и я не был в здравом уме, — сказал Рудольф и прибавил: — К тому же сейчас дело не в том, что разумнее, а что вообще возможно делать. И теперь вот еще третье. — Рудольф достал записную книжку, полистал и нашел в ней что-то, протянул Ирме, говоря: — Прочти, пожалуйста, это и обрати внимание, когда это было написано. — Немного погодя, когда Ирма подняла глаза от листка бумаги и вопросительно взглянула на мужа, он сказал: — Ты довольна? Или, может, считаешь, что я купил у этого старого профессора фальшивый документ, чтобы надуть тебя? Если хочешь, ты можешь поговорить с ним с глазу на глаз.

— Я ничего не хочу, — сказала Ирма. — Самое ужасное то, что под конец ты со мной честен и хорош.

— Да, это, в самом деле, ужаснее всего, что мы по отношению друг к другу честные и хорошие, — согласился Рудольф. — Нам обоим было бы гораздо легче, если бы было иначе. Об этом я сказал тебе и в письме. И вообще все уже сказано и обдумано раньше, это длится уже так долго. Вернее, началось-то все с рождественского вечера, помнишь, когда ты хотела стать матерью рождественского младенца. Комната была тепла и залита светом. Ты лежала и будто ждала вести ангела, а я, дивясь, стоял перед тобой на коленях. Потом мне вдруг почудилось, будто во мне что-то от громадного существа, чуть ли не от великана, словно я какой-то могущественный дух или что-то подобное, что нисходит на тебя, так сказать, укрывает тебя, и когда ты избавляешься от него, ты уже мать, мать рождественского младенца. Мне это почудилось потому, что я бессознательно чувствовал твою чистую красу, чувствовал и думал, что и во мне должно быть что-то особенное, раз я чувствую твою красу. Но, как ты знаешь, во мне не было ничего особенного и даже обычного: ты не стала матерью, и подавно матерью рождественского младенца… И я стал сомневаться в себе и пошел к врачу, который написал мне эту бумагу. Понимаешь, я взял письменную справку, потому что сразу испугался — тебе будет трудно этому поверить. И еще помнишь ли ты, что потом ты пожелала ребенка — чтобы он препятствовал мне в моих заблуждениях, так сказать, связал по рукам и ногам. Я сказал, что нет смысла иметь ребенка. Но я лгал тогда, вполне отдавая себе отчет, ибо эта бумага была уже тогда у меня в кармане. А на деле я был с тобой одного мнения, — что ребенок нам очень нужен, может быть, это решило бы многое. Но с той поры, когда я узнал, что у нас не может быть ребенка, моей единственной заботой стало — как найти тебе подходящего мужа. Понимаешь, я хотел во что бы то ни стало выдать тебя замуж, как будто я твой отец или мать. Сказать по правде, ни один отец не заботится так о будущем супруге своей дочери, как делал это я, так что я в этом смысле был для тебя скорее вроде матери, чем отца. И ни один мужчина, который мог бы сблизиться с тобой, не был, по-моему, достаточно хорош. И мне пришлось самому чертовски любить тебя, пока я искал тебе другого мужа. Во мне тогда боролись два чувства: с одной стороны, моя мужская любовь, с другой — совесть, чувство долга. И теперь я считаю, моя любовь умела устраивать все так, что чувство долга оставалось ни с чем. Это я делал для того, конечно, чтобы внешне или формально исполнять свой долг, тогда как на самом деле все оставалось по-прежнему: ты продолжала быть моей женой. Эта моя двойная игра проявилась особенно, когда ты познакомилась с этим Шмидебоном или как там его имя…

— Этого молодого человека звали Лигенхейм, — поправила Ирма.

— Правильно, Лигенхейм, но у меня в голове или на языке отложилось почему-то Шмидебон, так что позволь я буду называть его так. А ты будешь подразумевать вместо этого имени правильное, то есть Лигенхейм. Итак, когда ты познакомилась с этим Шмидехеймом, я вдруг почувствовал, что это и есть подходящий мужчина для тебя, это истинный отец рождественского младенца. Это человек, который не думает и не говорит о любви, как делаю я, а который просто любит. Но целая вечность красивых мыслей и слов о любви не стоит и мгновения не-мой любви, если она настоящая. Что мы получили от нашей любви? Я утопил ее в пустых словах. Слова как жернова на шее любви в море мыслей. Одно это должно доказать тебе, как мало я способен всерьез, по-настоящему любить. А вот этот Шмидехейм совсем другой. Ты, наверное, не заметила, что…