Хозяйкой овладело странное беспокойство, ей казалось, будто она должна сходить в Катку и узнать — почему так воет собака. Может быть, она и в самом деле взбесилась, как уверяет старший работник Микк, или, может быть, там стряслось что-нибудь такое, из-за чего старые собаки околевают, а молодые принимаются выть. Хозяйка не находила себе места, пока Яан, вернувшись после обеда с мельницы, не сообщил, что нынче ночью каткуский Виллу застрелился, выпустив в себя заряд дроби. Теперь хозяйка Кырбоя успокоилась, она перестала прислушиваться к тому, доносится со стороны Катку собачий вой или нет. Она ушла к себе в комнату и заперла дверь на ключ, заперла дверь и закрыла окна, которые целыми днями были открыты, так как, несмотря на осень, стояла теплая, солнечная погода.

Никто не заметил, долго ли пробыла хозяйка в своей комнате, один только старый Рейн расхаживал возле дома, ожидая, когда дочь снова откроет окно или дверь: казалось, он был чем-то обеспокоен, чего-то опасался. И когда наконец дверь открылась, точно ничего особенного и не произошло, Рейн вздохнул с облегчением. Но, увидев, что дочь оделась так, словно собралась куда-то далеко, старик опять заволновался. Почти бегом бросился он вслед за дочерью к воротам и закричал:

— Анна! Анна! Куда ты?

— Не знаю, — отозвалась дочь.

— Когда вернешься?

Ответа не было.

— Ты совсем уходишь? — спросил отец.

Теперь дочь остановилась, как будто что-то вспомнив.

Остановилась, повернулась и сделала несколько шагов обратно к воротам, возле которых стоял отец.

— Не спрашивай, папа, сейчас я ничего не знаю, — проговорила наконец хозяйка Кырбоя и пошла, пошла по дороге, которая ведет к озеру; но эта же дорога ведет и в деревню, и к шоссе, ведет и в Катку, и в Мядасоо, и в Метстоа, и в Пыргупыхья, если с большака свернуть налево.

По этой дороге и пошла хозяйка. Отец, не спуская с дочери глаз, издали следовал за ней, будто хотел увидеть, пойдет она к озеру или свернет на шоссе, по которому можно дойти до станции. Но нет, дочь направилась в Катку, потому что там сегодня утром выла собака.

Когда-то старый Рейн втайне радовался, что Виллу покалечил себе правую руку и повредил второй глаз; но смерть его не принесла старику ни малейшей радости — старик чувствует это, незаметно следуя за идущей по дороге дочерью. Пусть бы лучше Виллу остался жив, пусть бы он остался жив даже совсем слепой, ведь тогда ему, старику, не пришлось бы сегодня так красться за своей дочерью.

Было еще совсем темно, заря едва занималась, когда до слуха хозяйки Катку донесся собачий вой. Хозяйка попробовала было опять уснуть, но не смогла — собака выла не переставая.

— Экий пес непутевый, — пробормотала хозяйка и, не успев договорить, почему-то подумала о Виллу. Может быть, виной тому было слово «непутевый», случайно сорвавшееся с языка, а может быть, ей вспомнился вчерашний разговор; дело в том, что вчера вечером Виллу поздно вернулся домой и, сняв со стены ружье, пошел с ним к амбару, так как все еще продолжал спать на сеновале.

— Ружье-то тебе зачем? — спросила его мать.

— А чего оно тут зря болтается, — ответил Виллу, — там оно у меня под рукой будет.

Теперь, услышав вой собаки, старуха вспомнила о том, что Виллу унес ружье, и уже не могла больше сомкнуть глаз.

Когда на дворе начало светать, старуха встала с постели и босиком пошла к окну поглядеть, где собака. И увидела: собака сидит у ворот амбара и, подняв морду, протяжно воет. Увидев, что собака сидит там, старуха вспомнила, как в вознесение утром Неэро сидел на этом же месте, но тихо, словно охранял чью-то тайну. Тогда хозяйка с тарелкой в руках пошла поглядеть — не Виллу ли вернулся, и в самом деле нашла его на сеновале. Тогда там лежало прошлогоднее сено, а теперь лежит свежее, с выгона, в нем полно полевицы, которую так любят овцы.

«Не случилось ли чего с Виллу?» — подумала мать, стоя у окна и глядя на воющую собаку; она уже хотела было набросить большой платок, чтобы выйти поглядеть. Но ей вдруг почему-то стало страшно, она вернулась в заднюю комнату и, подойдя к кровати, на которой спал муж, сказала:

— Старик, вставай, собака воет возле амбара.

— Ну и пускай себе воет, пока не надоест, — сонным голосом пробурчал старик.

— Боюсь, не случилось ли чего с Виллу, пес воет у самых ворот, — сказала старуха.

— Что с ним может случиться, — спокойно отозвался муж, и у старухи отлегло от сердца.

Она накинула большой платок и вышла.

Но старик вовсе не был так уж спокоен, он тоже давно прислушивался к вою собаки, удивляясь, почему это она так воет в темноте. И как только старуха вышла, он слез с кровати и подошел к окну, чтобы проводить взглядом жену, направившуюся к амбару.

Заметив хозяйку, собака просунула нос в щель между створками ворот и, поджав хвост, стала принюхиваться. Старуха робко открыла ворота, постояла, всматриваясь в полумрак и вдруг, раскинув руки, повалилась на землю. Она упала бы прямо на собаку, если бы та вовремя не отскочила в сторону. Однако старуха тут же снова поднялась на ноги и словно в бреду, шатаясь, побрела к дому.

При виде всего этого старик тоже решил, что с Виллу стряслась беда. Он вышел в одной рубахе во двор, навстречу шедшей от амбара старухе, и спросил… он и сам не знал, для чего он ее спрашивает. Но старуха не ответила, ни слова не ответила, лишь беззвучно пошевелила губами.

Старик не стал дожидаться ответа жены, он прошел мимо нее, прошел прямо к открытым воротам амбара и заглянул внутрь: его сын Виллу лежал на спине на глиняном полу, раскинув руки, а рядом с ним, точно верный друг, лежало ружье. На полу виднелось какое-то темно-красное пятно. Отец с минуту постоял не двигаясь, потом повернулся к дому и сказал старухе:

— Первый раз в жизни поступил как мужчина.

Теперь из глаз матери хлынули слезы, и она вновь обрела способность говорить.

— Я сразу подумала — не зря собака воет, — всхлипывая, проговорила она.

Отец вошел в амбар, чтобы поближе все разглядеть. Стружки, обычно раскиданные по всему полу, были сегодня сметены в угол, под верстак, пол был чист, и на этом чистом полу лежал Виллу.

— Боялся, как бы от выстрела пожар не вспыхнул, потому и подмел здесь, — промолвил отец.

— Бедный ты мой! — горестно воскликнула мать.

— Из обоих стволов сразу, — сказал отец, осмотрев раздробленную голову сына и подняв с полу ружье.

— Как ему, бедному, больно было! — вздохнула мать.

— Нет, старуха, — успокоил ее муж. — Жить наш Виллу не умел, но умер он как настоящий мужчина.

С такими мыслями Юри и поехал за гробом для сына.

После полудня, когда хозяйка Кырбоя пришла в Катку, чтобы поглядеть на Виллу, мать спросила ее:

— Чем вы его вчера так обидели, что он…

— Я предложила ему стать хозяином Кырбоя, — ответила Анна.

— Так я и подумала — не иначе, как вы, — сказала мать. — Вы до тех пор не давали ему покоя, пока не добились своего.

— Я не хотела этого, мама! — воскликнула хозяйка Кырбоя. — Поверь, мама, кабы я знала, что так кончится, я не предложила бы ему стать хозяином Кырбоя.

И мать Виллу не единым словом не упрекнула больше хозяйку Кырбоя, как будто обращение «мама» навсегда примирило ее с Анной. Старуха только заплакала, хозяйка Кырбоя тоже не смогла сдержать слез, и теперь казалось, будто это и впрямь плачут мать и дочь.

— Мне так хотелось, чтобы он согласился, — как бы оправдываясь, проговорила хозяйка Кырбоя, — вот я и уговаривала его.

— Я боялась этого, боялась с тех пор, как он себе правый глаз выколол, — сказала мать. — Он не хотел, чтобы хозяином Кырбоя был калека.

На это хозяйка Кырбоя ничего не ответила, она лишь продолжала плакать вместе с матерью Виллу, как будто плакать — тяжкий труд и надо помочь плакать старому человеку.

— Может, еще свидимся, — сказала старуха, когда Анна собралась наконец уходить.

— Кто знает, — ответила та, — может быть, я еще загляну в эти края.