— А потом мы поженились бы, — сказала Ирма.

— А я бы потом не женился, в том-то вся штука, — сказал Рудольф. — Я ведь ни на одной потом не женился.

— Тогда я наложила бы на себя руки, но тебя не стала бы винить.

— Я сам бы обвинил себя, и это было бы тяжелее, чем если бы меня обвинил кто-то.

— В чем же ты был бы виноват, если я сама хотела?

— А ты тогда в самом деле хотела, чтобы я вытащил руки из-под одеяла? — спросил Рудольф.

— Хотела и даже ждала — и обманулась, когда ничего не произошло, — теперь я могу тебе это сказать. Мне стало страшно стыдно, что я зря ждала, наклонившись над тобой, и я убежала. В голове у меня все смешалось, а сердце стучало редко — пам, пам, пам.

— Но чего же ты ждала? — спросил Рудольф. — Раз уж все прочее сказала, скажи и это.

— Я ждала, что ты возьмешь и поцелуешь меня в затылок, где сильнее всего пахнет клевером, — ответила Ирма.

— И больше ничего? — спросил он.

— Больше ничего, — сказала она и спросила: — А что же еще?

— Чтобы поцеловать тебя в затылок, мне не нужно было вынимать руки из-под одеяла, — сказал Рудольф. — Твой затылок был так близко от меня, стоило мне чуть приподнять голову, и я коснулся бы его губами. Но я не сделал даже этого, столь велик был мой страх перед нравственностью.

— Значит, целовать в затылок было безнравственно? — спросила Ирма.

— Конечно! — ответил Рудольф. — Очень! Целовать куда бы то ни было безнравственно, ибо это разжигает похоть, а похоть безнравственна. А что я был бы виновен во всем этом, нет никакого сомнения, ибо ты думала о поцелуе в затылок, а я о гораздо большем. К тому же ты не сама стала думать о поцелуе в затылок, а я надоумил тебя своим враньем и обманом, так сказать, завлек без локонов и без денег, использовал твою неопытность, простодушие и невинность. Даже этот поцелуй в затылок остался бы на моей совести, не говоря уж о другом. К счастью, меня спас только страх: если я поцелую тебя в затылок, то стану целовать и дальше, а стану целовать — не удержусь до тех пор, пока не столкнусь с нравственностью. До сих пор я устраивал свою жизнь так, что моя нравственность жила бок о бок с девушками и добродетельными женщинами, а сам я, так сказать, с «сестрицами»…

— Дорогой, тебе не следовало бы теперь напоминать мне об этом, — сказала Ирма.

— Конечно, не следовало бы, ведь это свинство, что я обо всем этом говорю с тобой. Но и здесь причиной, пожалуй, только моя нравственность. Я стараюсь показать тебе, как жалок и ничтожен мужчина, за которого ты хочешь выйти замуж, чтобы ты потом не могла сказать: как жалко, что я тебя не знала в свое время, я бы не вышла за тебя. Мало толку, что ты богат и уважаем в обществе, если ты пустой и ничтожный и не можешь одолеть свою совесть и нравственность, чтобы завлекать невинных девушек и добродетельных женщин. И обрати внимание, дорогая: такое обвинение, из уст какой бы женщины оно ни шло, вполне естественно. Почетно не то, скольких завлек тот или иной мужчина, а кого он завлек. И наибольший почет приносят все же те молодые девушки или добродетельные жены, которые в конце концов накладывают на себя руки, как ты это сказала. Мужчина, который может довести женщин до этого, — настоящий мужчина и достоин любви. Я противник этого. Я инстинктивно страшусь женщин, которые могут наложить на себя руки. В этом и состоит моя нравственность.

— А все-таки сошелся с одной такой, — засмеялась Ирма.

— Да, и все-таки сошелся с нею, — повторил Рудольф. — Вот и можешь понять, в какой я сейчас беде.

— Но теперь ты ведь женишься, — сказала Ирма и тут же прибавила: — Ах да, ты же сам сказал: боишься и надеешься, что как-нибудь обойдется.

— Нет, этого я тебе еще не сказал, а подумал об этом действительно, — сказал Рудольф.

— Ты в самом деле думаешь об этом? — спросила Ирма и рассмеялась, но по голосу чувствовалось, что настроение у нее вовсе не веселое.

— Ей-богу, думаю, — подтвердил Рудольф. — Не так чтобы прямо, мол, нельзя ли как-нибудь избавиться от тебя…

— Поверь, дорогой, из нашего супружества ничего не выйдет, если мы будем долго говорить об этом, — вставила Ирма.

— Как не выйдет? — будто в страхе спросил Рудольф. — Неужели ты передумаешь? Или у тебя пропала ко мне любовь, когда ты услышала, какое я нравственное существо? Ты в самом деле хотела бы, чтоб я до тебя соблазнил и сделал несчастными нескольких девушек?

— Ах, дорогой, дорогой, — вздохнула Ирма. — Если бы ты знал, что ты со мной делаешь. Я грозила тогда при тете разорвать тебя на куски, а теперь ты разрываешь меня.

— Я люблю тебя, вот почему все это, — объяснил Рудольф. — Я весь дрожу от счастья, вот и не знаю, что делаю. Ты должна все же понять, что этот мой страх за нравственность, о котором я говорю, не исчезнет, когда мы поженимся. Я, с одной стороны, жду этого бракосочетания и все не могу его дождаться…

— Отведи меня к себе, дождемся там, — попросила Ирма.

— Нет, моя милая, это значит затушить последнюю искорку надежды, — ответил Рудольф.

— О какой искорке надежды ты говоришь? — удивилась Ирма, ощутив дрожь в сердце.

— Я, наверное, чуть-чуть рехнулся, если судить по моим поступкам и словам, — сказал Рудольф. — Я не в силах дожидаться нашей свадьбы, но в то же время у меня такое ощущение: хорошо бы, если бы ее не было. Вот бы случилось вдруг нечто такое, что уничтожило бы возможность нашего бракосочетания, к тому же так, чтобы это не зависело от нас обоих, ни от тебя и ни от меня.

— Какая же это, по-твоему, возможность? — спросила Ирма деловитым тоном.

— Я не знаю ничего конкретного, — ответил Рудольф. — В других странах это могло бы быть землетрясение, извержение вулкана, большое наводнение и шторм, но у нас этих бедствий не бывает. У нас только бог со своей молнией, но откуда возьмется бог с молнией поздней осенью. Вдруг начинаю думать, что, если этим была бы пуля, и мне вспоминается тот молодой человек в кино, который любит тебя, а сам смирный, как овца…

Ирма хотела закричать, но не смогла. Она почувствовала только, как подгибаются ноги. Значит, она правильно догадалась: Рудольф боится Ээди, боится за счастье Ирмы. Но этого не должно произойти, Ирма не даст, не позволит. Пусть он что угодно делает с Ирмой, но Рудольфа не смеет трогать. Ирме легче умереть за Рудольфа, чем жить без него, теперь ей это ясно.

— Ну, конечно, ничего такого не произойдет, — продолжал Рудольф, в то время как Ирма задумалась. — Это могло бы произойти, лишь если бы были возможны чудеса.

— А ты не веришь в чудеса? — спросила Ирма. — А то, что мы вдвоем гуляем и говорим, разве не чудо?

— Это, может быть, и чудо, — ответил Рудольф. — А ты всерьез считаешь, что стоит нам увидеть одно чудо, как на нас тут же свалится другое чудо? Нет, милая, чудеса так часто не бывают. Беды ходят толпой, а чуда чаще всего и не увидишь. Если с нами случилось одно чудо, придется, наверное, тем и довольствоваться весь век. Есть у нас свое чудо, и теперь все пойдет своим чередом. Мы связаны настолько друг с другом, что обязательно поженимся. Но вести тебя к себе, чтобы легче было ожидать женитьбу, я все же не могу. У меня не болит живот, да и руки не под одеялом. Я стал бы тебя целовать…

— Поцелуй меня! — попросила Ирма и остановилась в темноте.

— Но если бы я стал тебя целовать, то уж не перестал бы, — сказал Рудольф, поцеловав Ирму.

— Еще, еще, милый! — молила Ирма.

— И неизбежно связал бы с тобой свою совесть, свое нравственное чувство, — закончил Рудольф объяснение. — И у меня не было бы больше никакого выхода. Поэтому подожду-ка еще несколько дней второго чуда в своей жизни.

— Дай бог, чтобы второго чуда не произошло! — воскликнула Ирма.

— Дай бог, чтобы первое длилось как можно дольше, — ответил Рудольф.

Все шло так, как предсказывал Рудольф, когда он пытался объяснить своей невесте, что она рискует выйти замуж за опасного своей высокой нравственностью человека, который может испытывать муки совести: нового чуда больше не произошло, так что пришлось довольствоваться существующим, то есть любовью, которая соединила их в назначенный день, сочетав браком.