Мысли Ирмы спутал хозяин, который прошел за нею в кухню и сказал, как бы предостерегая и уча уму-разуму:

— Извините, что снова вам надоедаю, однако…

— Ничего, пожалуйста, пожалуйста, сударь, — запинаясь, ответила Ирма.

— …однако я хотел вам сказать, что и в любви к порядку и честности нельзя все же заходить слишком далеко. Даже самая лучшая вещь может стать опасной для жизни. Чистая вода, например, на редкость хорошая вещь, но и ее можно выпить слишком много или утонуть в ней. Ведь верно? То же самое с порядком и честностью. Что это за коммерция, если в ней совсем нет обмана? Понимаете — ни капельки. Нет, такой коммерции не бывает. И чего ради заниматься коммерцией, если совсем нельзя надуть ближнего? Или вы, может, думаете, что цыган меняет лошадь только пользы ради? Нет, просто чтобы надуть — и только, перещеголять умом, вот в чем дело. Это — спорт, сущий спорт, самый благородный спорт. И потому я говорю всегда, когда бываю на спортивных состязаниях — а бываю я постоянно, люблю всякие состязания, — и вот я говорю: э-эх, друзья, это — что, а вот попробуйте поменяться лошадьми с цыганом, только тогда узнаете, что такое спорт. Там состязаются всем — руками и ногами, языком и глазами, всей душой и умом, даже кнутом и клячей, а вы здесь только вихляете руками и ногами. Футбол — еще связан как-то с интеллектом и душой, там можно увидеть, как обмануть ногу противника, игра эта вовсе не такая грубая, как в газетах говорят. Надо так ударить, чтобы противник сам поверил, что это он хотел тебя обвести, но остался без ноги — и приходится держать ее в гипсе. Цыган делает точно так же. Цыган мигом заставляет поверить даже свою клячу, что она лучше, чем лошадь соперника, не говоря уж о самом сопернике. Ведь если цыганова кляча не верила бы в свои достоинства, откуда же у нее взялись бы такие резвые ноги, хотя потом, когда ею завладевает другой человек, у нее, глядишь, не ноги, а дрянь. Не иначе — лошадь поверила цыгану, как поверил ему другой человек, которому лошадь уже совсем не верит — и потому ноги ее теряют свою резвость. Вы, барышня, не сердитесь, что я так много говорю о цыгане и его кляче, однако с людьми та же история, вот в чем дело. Надо прежде всего заставить человека поверить, и только потом уже можно с ним вести торговлю. С ним нельзя вообще что-либо начинать, вести, пока он не станет верить хотя бы капельку. Говорят, что человек должен знать. Но чего мы достигнем знанием? Чего? Даже любить он начинает не потому, что знает, а потому, что верит. Вот вы, барышня, до сего дня все время изучали науки, а любили ли вы? Я думаю — нет. Я прав или нет?

— Сударь, вы говорите о любви, будто это какая-то игра, — сказала Ирма, вместо того чтобы ответить; она пыталась показать, что и у нее есть свое собственное понятие о любви.

— Вовсе нет, — возразил хозяин. — Я отношусь к любви очень серьезно, даже слишком серьезно, это мое несчастье. Ведь если б это было не так, я давно уже был бы женатым, и у меня были бы дети. И к любви можно относиться как к коммерции, если не принимать ее всерьез. Может быть, вы, барышня, считаете, что я не мог бы сделать выгодную партию, если бы не относился к любви так серьезно? Разве я так уж безобразен? Разве я, по-вашему, настолько безобразен, что ни одна богатая или, по крайней мере, состоятельная барышня не пошла бы за меня, если бы я захотел на ней жениться? Если цыгану удается на минутку убедить даже старую клячу, что у нее, клячи, ноги девственной кобылицы, неужели я не смог бы убедить богатую барышню, что я единственный стоящий мужчина на всем свете и только со мной ей суждено идти под венец — в белом шелковом платье, к тому же среди зимы, когда на дворе за церковным притвором трещит мороз? Вы в самом деле думаете, барышня, что я не смог бы убедить в этом богатую мадемуазель?

— Я же этого не сказала, — заметила Ирма.

— А что бы вы сказали, если бы сказали? — спросил хозяин.

— Я молчу, — ответила Ирма.

— Жалко, очень жалко, — сказал на это хозяин. — А мне бы так хотелось услышать мнение человека, с которым живешь под одной крышей. Но ничего не поделаешь, приходится мириться. И знаете, что я думаю: вы обязательно сказали бы что-то, если б не боялись меня уязвить.

— Нет, мне действительно нечего сказать, — ответила Ирма, и сказала чистую правду, так как в самом деле не следила за путаным ходом мыслей хозяина; она думала. «Вот оно то, о чем говорила Лонни, — совсем как паук, как шелковичный червь, — вьет, вьет свою пряжу, того гляди, начнет ее стягивать».

— Вы мне об этом можете не говорить, — недоверчиво ответил хозяин. — Хотите, я скажу вам, о чем вы думаете? Хотите?

— Пожалуйста, — сказала Ирма, хотя сердце у самой екнуло.

— Вы думаете вот о чем, — сказал хозяин. — Может быть, эта богатая мадемуазель и пошла бы к алтарю, а может быть, и нет. Наверняка нет, если бы на горизонте маячил кто-то другой, больше и сильнее, и у кого, скажем, пышные черные кудри.

При последних словах Ирма невольно прыснула со смеху, — Лонни так много говорила ей о кудрях своего Рууди.

— Вот видите, я угадал, — торжествующе сказал хозяин.

— Ни капельки, — возразила Ирма.

— Почему же вы тогда засмеялись? К тому же так чистосердечно, что просто приятно было слушать. Хоть сам смейся над собой вместе с вами.

— Я засмеялась потому, что вы угадали, как думает кто-то другой, — объяснила Ирма.

— Кто же это?

— Одна моя подруга — она вечно говорит о кудрях своего Рууди.

— Гос-споди! — воскликнул хозяин. — Это невозможно! Ведь я тоже Рууди, Рудольф, а, как видите, у меня нет никаких кудрей. Напротив, с каждым днем все лысею…

— Господин Рудольф, вы зря наговариваете на себя, вы вовсе не лысеете, — возразила Ирма, хотя сию минуту вспомнила, что почти те же слова она говорила Лонни в защиту волос хозяина. Так, значит, это и есть любовь? Значит, это и есть то, что Ирма уже начинает понемногу верить «вранью» хозяина? А верить нельзя, стоит поверить — и начнется любовь. Поверишь — и полюбишь, другого не дано. Так что, если боишься полюбить, старайся изо всех сил не верить.

В то время, как Ирма размышляла про себя над этой премудростью, хозяин, в свою очередь, продолжал высказывать свое. Не мог же он знать, что Ирма, погруженная в свои мысли, почти не слушает его.

— Нет, нет, поверьте, барышня, — доказывал господин Рудольф, — я в самом деле лысею. И если бы вы знали, чем это мне грозит, чем это грозит любому мужчине, мало-мальски всерьез относящемуся к любви! Ведь не найдется ни одной женщины, то есть ни одной молодой женщины, которая поверила бы, что мужчина с плешивой головой может любить, к тому же всерьез. Такой мужчина может жениться, это да, но никак не любить, так считают все женщины. Нет такой смолы, нет такого мыла, нет такой мази, какими я не мыл и не мазал свои волосы, чтобы они росли. Я читал, что у тех, кто ездит на Северный полюс, вырастают там густые волосы и бороды, от холода, конечно, — и я охотно бы поехал с ними на полюс. Но поскольку это невозможно, я купил резиновый мешок, наливал в него ледяную воду или набивал его кусками льда и — на голову. Ну вот, сказал я своей черепушке, теперь ты на Северном полюсе, так что волосы должны вырасти — только волосы, потому что борода в наше время для любви не нужна.

— Ну и как, стали расти волосы? — спросила Ирма, отвлекаясь от своих мыслей.

— Нет, — откровенно признался господин Рудольф.

— И не стали гуще?

— Нисколько, скорее стали редеть и редеют с каждый днем. Но в конце концов я нашел выход. И знаете какой? Стал врать. Ей-богу! Вы еще не заметили, что я вам чуть-чуть привираю? В самом деле! Когда я вам говорил, что кляча верит цыгану и у нее вырастают ноги молодой кобылицы, — разве это так на самом деле? Худо ли было бы жить на белом свете, если бы даже какая-то старая кляча стала верить! Но даже цыгану она не верит, не говоря уж о других людях. Человек не хочет верить, потому что у него нет любви. Человек как старая кляча. Много ли любви может быть у старой клячи. Да что там много! Есть ли она вообще у нее? И все потому главным образом, что никто не может соврать кляче, даже цыган.