— А не потому ли, что она — кляча? — спросила Ирма, чтобы показать, что и она разбирается в жизни и любви.

— И потому тоже, конечно, — сразу же согласился господин Рудольф. — Но это не все, поверьте, это далеко еще не все. Главное то, что кляче невозможно что-нибудь соврать. Пятидесятилетняя старая дева, сухая, как жердь, поверит в любовь молодого парня, если он ей что-нибудь кругло соврет. Ей-богу, поверит! Например, моя тетка, которая была зажиточной домовладелицей, живет теперь в хижине, потому что поверила любви и вранью. Я-то и другие родственники твердили ей, мол, не верь шалопаю, он врет, все шалопаи врут, когда говорят с богатыми старыми девами, но она, бедняжка, не послушала нас. Ложь сладка, если ее приправить любовными посулами. Это знают все мужчины, и молодые и старые, даже я знаю, потому мы все и лжем. Не для того, чтобы обмануть, а чтобы сказать, как мы любим. Да и что остается делать, если бог не наградил тебя кудрями, — меня, например. Вот и начинаешь лгать — это те же твои кудри.

Ирма почувствовала к господину Рудольфу и ко всем мужчинам, у которых нет кудрей, что-то вроде жалости. Ей вспомнилось вдруг, что кудрей нет и у Ээди, лишь жесткий ежик. К тому же он не умел много врать, а говорил все только обычные слова. Значит, его любовь еще не так велика, если она не тянет его лгать, — решила Ирма. Господин Рудольф вроде любит сильнее, ведь он и сам признает, что лжет ради любви. Но если он открыто признает это сам, то и ложь его — уже не ложь. Или, может, и признание — та же ложь? Решить это было ей почти не под силу. По крайней мере, одно было ясно для Ирмы: когда человек лжет и сам признается в этом, это гораздо честнее, чем лгать, не признаваясь в этом. Во всяком случае, такая ложь не злонамеренное вранье, а всего лишь приятное времяпрепровождение, вроде какой-нибудь игры или пения. Но разве нельзя любить человека за хорошую игру или пение, ведь из-за пения и игры мы любим даже граммофон.

В эту минуту Ирма услышала вопрос господина Рудольфа:

— А не скажете вы, чем эти кудри хуже, например, электрической или паровой завивки? Ведь известно же, что многие сердечные влечения возникли именно благодаря искусственным завивкам. Стало быть, электричеством или паром можно вызвать любовь, а духовное озарение и жар души для любви непригодны? Это и есть то самое, барышня, что я называю в любви свинством. Когда я прибегаю ко лжи, я не использую электричество или пар, напротив — напрягаю свои собственные духовные силы. Но разве они не стоят, по крайней мере, столько же, сколько электро- или парозавивка? Разве я не честнее, чем все те, кто носит искусственные кудри, вместе взятые, хотя я и лгу? Как вы считаете, барышня, кто честнее? К тому же я сам говорю, что я лгу… Так кто же честнее?

Однако Ирма не могла ничего решить, она никогда еще не делала себе искусственную завивку, только слышала, как красиво, хорошо и естественно носить ее, мечтала о ней и была поклонницей таких завивок задолго до того, как сама испробовала их. Конечно, и ложь господина Рудольфа — вещь красивая, хорошая и естественная, но она еще не досконально узнала ее, чтобы сказать, что мечтает о ней, как об электрической или паровой завивке. Чтобы избежать ответа, она попыталась перевести разговор на другое и спросила:

— Разрешите просить вас к столу?

— Разве уже готово? — удивился хозяин, словно стряхивая сон.

— Да, вода на примусе уже кипит.

Ирма внесла в комнату чайники с кипятком и с заваркой, поставила чашку, тарелку поближе к хозяину и собралась было выйти. Хозяин оглядел стол и спросил как бы с упреком:

— Почему накрыто только на одного?

— Но ведь ваша сестра еще не вернулась, — ответила Ирма, хотя сама не верила в существование этой сестры.

— А вы сами, барышня? — удивился господин Рудольф. — Где вы будете есть? На кухне? Конечно, может быть, вам и нравится больше есть одной, но мне было бы приятно, если бы вы сидели за столом со мной. Можно вас попросить об этом?! Я не настаиваю, но все же, может быть, вы пойдете мне навстречу…

Ирма не смогла вымолвить ни слова, только почувствовала, как жаркая волна прошла по ее телу и докатилась до лица. Она медлила, собирая посуду, чтобы не появляться у стола с пылающим лицом. Но когда наконец ей пришлось занять свое место, выяснилось, что хозяин вежливо дожидался ее и не стал есть, пока не начала она. Ей только осталось разлить в чашки чай, словно она в самом деле была молодой хозяйкой в доме. Делать это было мучительно сладко, во рту и в горле у нее пересохло, — волей-неволей надо было прогнать жажду горячим чаем. И лицо ее вскоре снова запылало, как когда она медлила собирая посуду.

— Барышня, а вы в долгу передо мной, отвечайте, — сказал господин Рудольф, возвращаясь к прерванному разговору.

— Ой, господин Рудольф, я совсем забыла о вашем вопросе! — вздохнула Ирма.

— Вопрос был о лжи и кудрях: что из них честнее? — напомнил хозяин.

— Этого я не знаю, — ответила Ирма, — у меня никогда не было электрозавивки и лгать — мне тоже никогда не лгали.

— Сколько же вам лет? — спросил хозяин, но тотчас извинился: — Прошу прощения, барышня, что я так прямо вас спросил, но я считаю, что вы еще не в том возрасте, когда стыдятся своих лет.

— А разве можно стыдиться своих лет? — спросила Ирма.

— Можно ли — не знаю, однако ж стыдятся, — ответил господин Рудольф. — Вам еще, пожалуй, нет и восемнадцати?

— Нет, скоро будет девятнадцать, — поправила Ирма.

— Уже! — удивился хозяин. — И вас еще никто не надувал? Значит, в деревне мужчины не лгут?

— Мне, во всяком случае, никто не лгал, — сказала Ирма.

— Стало быть, там без лишних слов ведут под венец?

— Как так под венец? — удивилась Ирма.

— А очень просто: сразу женитьба, любви и не нужно, — объяснил господин Рудольф.

Ирма не смогла ничего ответить. Ей было немного не по себе, что о таких серьезных, на ее взгляд, вещах так нелестно было сказано. Это, очевидно, понял и хозяин и поспешил исправить сказанное:

— Барышня, вы не думайте, что я отношусь к этим вещам так же легко, как говорю о них. Одно дело чувствовать и думать, другое — говорить. К незнакомым людям не подступают сразу с серьезными мыслями и чувствами. К тому же серьезные мысли и чувства в наше время интересуют немногих. Их увидишь только изредка в кино, даже книга в наше время стала рыночным товаром. Да и чего ради человеку обнажать свое существо перед другими? Поверьте, барышня, за это никогда не воздавалось, а в наше время и подавно. На меня часто нападает такой, я бы сказал, ребяческий стих, не знаю, как это вернее назвать, что я говорю сразу все, что лежит на душе. Но словами не выскажешь всего, слова только скрывают то, что хочется сказать. Я, например, скажу вам, барышня, не судите мои слова слишком сурово, потому что я лгу. Я хотел бы услышать ваше мнение — много ли вы встречали таких людей среди мужчин и женщин? Ответьте откровенно, ведь бояться вам нечего, это же не касается ни вас самих, ни меня, а только незнакомых людей, так сказать, безыменной массы. Нет или да? Встречали или нет?

— Правду сказать — нет, — ответила Ирма.

— Слава богу, услышал от вас хоть один ясный ответ! — облегченно воскликнул господин Рудольф. — А как вы думаете, полезно такое саморазоблачение? Попробуйте сами — пожалуй, почувствуете! Но меня это не волнует. Вот вы впервые оказались в моем доме, и я с первого же дня играю открытыми картами, чтобы потом не было недоразумений, так сказать, заблуждений. Скажу, как Лютер: на том я стою и не могу иначе. Так уж я создан, что малость привираю, когда встречаюсь с молодыми. Они воспламеняют мою кровь, воодушевляют меня и пробуждают во мне творца и сочинителя. Не знаю, верно ли я выражаюсь, то есть выражаюсь ли я столь точно, что вы меня понимаете. Я хочу сказать, что сочинения читают и заучивают наизусть и сочинителям воздвигают обелиски, их чтят и даже любят, не так ли! И, однако же, все ведь знают, что написанное ими — с начала до конца лишь поэзия, или, как я это называю, — вранье. Ну, а разве устная поэзия или вранье так уж ничего и не стоят? Совсем ничего? Если написано, то — лавры, премии и обелиски, а если устно, то — забвение и презренье? Раз так, то так, ничего не поделаешь. Видно, в том мое несчастье, что сочиняю устно, и я вдвойне несчастен, когда сам говорю, что немного сочиняю. Я должен был бы молчать и делать вид, что сам верю тому, что говорю, тогда, пожалуй, и другие поверили бы. Непременно поверили бы! Вот и вы, барышня, в конце концов поверили бы. Поверили бы, пожалуй, и тому, что цыган заставляет клячу верить, что у нее резвые ноги…