— Тогда мне придется работника нанимать, — говорит отец.
— Я смогу приходить сюда работать, если удастся найти жилье где-нибудь поблизости, — предлагает Виллу.
Отец некоторое время молча таскает снопы на вешала, потом говорит:
— Уж лучше приведи ее, не дело это — мотаться между двумя хозяйствами. Но свадьбу я вам справлять не стану, — продолжает он, помолчав, — свадьбу справишь сам, когда будешь хозяином Катку, если из тебя вообще хозяин получится.
Они опять какое-то время молча таскают снопы, потом отец, не выдержав, возобновляет разговор:
— Иной человек просто не может быть хозяином, делай, что хочешь, хоть на готовую усадьбу его сажай. Отец покойник часто рассказывал про некоего Матса из Ийрава. Из него хозяин так и не получился, а чего только барин для него не делал. Уставал, видишь ли, не мог ни семью кормить, ни дни на мызе отрабатывать. Барину наконец смешно стало, что Матс, будучи хозяином, так устает, и назначил он Матса полевым сторожем, потом гуменщиком — думал, авось он там дела свои поправит. Люди смеялись, дескать, надо бы Матсу года три мызным кладовщиком поработать, тогда, может, и стал бы хозяином. Барин так и сделал: назначил его кладовщиком, а потом снова выделил ему усадьбу, но тут Матса молнией убило. Так и не получился из него хозяин. Вот и ты такой. Юхан ушел с твоей дороги, сам ты барышничал, гнал самогон, немало денег скопил, кажись, мог бы зажить по-человечески, а тебе вдруг вздумалось погреб строить, который никому не нужен, мастерскую наладил, словно в городе живешь или у столбовой дороги; а теперь вон пороху навез и взрываешь камки на Кивимяэ, точно тебе больше делать нечего. Я все жду, что ты еще придумаешь. А ты непременно что-нибудь придумаешь, я уж вижу. Ну скажи, кому нужен твой погреб или мастерская? Ни самому тебе, ни людям. А эти камни там, на Кивимяэ… теперь они небось лежат, а ведь раньше ты на них смотреть не мог спокойно, так и чесались у тебя руки. Ржавеют в кузнице и клещи твои, и сверла, и тиски, и молоты — никому они не нужны. Нет, такой человек никогда не будет хозяином. Эх, жаль, что у меня нет еще сыновей, придется Катку тебе оставить.
— Да, плохо дело, — согласился с отцом Виллу, — у меня все идет прахом. Но как же мне быть, если я до сих пор продолжаю думать о Кивимяэ. Это единственное место в Катку, где я могу хоть что-то сделать, — настолько-то я вижу, чтобы там работать. Мне все так же хочется убрать оттуда камни, чтобы землю можно было пахать и боронить и чтобы ты своими глазами увидел, какой на Кивимяэ будет хлеб расти.
— А я тебе вот что скажу: либо брось с этими камнями возиться, либо уходи от меня, — куда хочешь уходи, хоть в лес под елку, хоть в Кырбоя хозяином.
Но тут Виллу сказал такое, что отец невольно подумал: сын не в своем уме. Виллу сказал:
— Я и сам иной раз думаю, что мне следует уйти от тебя. И я ушел бы, ушел бы хоть сегодня, если бы ты позволил мне взрывать камни на Кивимяэ и обрабатывать там землю, когда камней уже не будет. Я бы и впрямь согласился жить в лесу под елкой и ходить на Кивимяэ только по воскресеньям, если в другие дни времени не будет. Видишь, отец, ты купил Катку, а купив, уже не захотел его никому продавать, даже хозяевам Кырбоя, даже за те большие деньги, что они тебе за него предлагали; ты здесь работал, сколько хватало сил, копал канавы, возводил постройки, даже трубу сложил, обзавелся новыми дровнями и телегами, заменил в телегах деревянные оси железными, чтобы, как говорится, передние колеса змей из кустов не выгоняли, а задние их не давили, — вот что ты сделал. А скажи, что делать мне? Обосноваться в твоей усадьбе, ездить на твоей телеге, пахать твоим плугом, жить в твоих постройках? Неужто я сам ничего не могу или не умею? Тебе легко говорить, ведь у тебя есть Катку, и если у твоих лошадей не повисают уши, если у овец к весне не начинается вертячка, если не болеют рожей свиньи, то это благодаря тебе и матери. А я? Скажи, разве я не могу тоже сделать что-нибудь такое, что было бы под стать твоим делам? Ведь не для того ты купил Катку, чтобы вечно жить здесь по старинке. Ведь и ты недоволен был прежним Катку, перестроил его по-своему, вот и я хочу как-то его обновить. Лишь в одном я, пожалуй, виноват: не с того конца начал, глупцом был, не знал Катку. Мне бы следовало послать ко всем чертям свои мастерские и погреба и приняться за Кивимяэ, тогда с камнями давно уже было бы покончено. Новое зерно уже лежало бы в закромах, новое сено в сараях, а на вырученные за них деньги можно было бы со временем построить погреб и даже мастерскую, кабы охота была.
Так говорил сегодня с отцом Виллу, он еще никогда с ним так не говорил. Никто еще не говорил так со старым Юри о его усадьбе, даже Юхан, этот настоящий мужчина. Поэтому, слушая сына, Юри в конце концов невольно пришел к выводу, что чего-чего, а ума у сына хватает, хотя в остальном дела его плохи. Отцу кажется даже, что за последнее время ума у Виллу прибавилось, — то ли он в тюрьме поумнел, то ли в больнице, неизвестно, но возможно, что и там, и там; ведь, по мнению Юри, оба эти учреждения хороши, — тюрьма, пожалуй, даже лучше больницы. И когда Виллу немного погодя снова заговорил о своем, отец слушал его уже внимательнее.
— Ты даже против того, чтобы я на Ээви женился, — продолжал Виллу, — хочешь, чтобы я взял в жены хозяйскую дочь, богатую, а скажи, почему ты сам на богатой не женился?
— У меня ничего не было, за меня богатая и не пошла бы, — ответил отец.
— У тебя ничего не было… — повторил Виллу. — А теперь ты хозяин Катку. Мать ничего тебе не принесла, кроме себя самой, но это больше, чем корова, овца или поросенок. Разве богатая стала бы рядом с тобой спину гнуть, как это делала мать, разве станет богатая жена рядом со мной гнуть спину? А я вовсе не собираюсь меньше твоего трудиться в Катку, я не хочу жить здесь из милости и не хочу, чтобы жена моя жирела от безделья, живя трудами моей матери. Я хочу быть сам себе хозяином и хочу, чтобы жена моя была сама себе хозяйка, как моя мать. Ты, работая здесь, все туже затягивал ремень, так неужто тебе хочется, чтобы я только и делал, что распускал его? Нет, я на это не согласен, я начну с того же, с чего начал ты, начну строить свое Катку, и жена моя должна строить его вместе со мной, если она хочет быть моей женой. Скажи теперь сам, кто мне больше подходит — хозяйская дочь или бобылка Ээви? Пусть она живет здесь и работает, ведь она хочет работать, работать и растить детей, такой она человек, и мне нравится, что она такой человек. И еще я скажу тебе: когда мой сын вырастет, я не стану ему мешать, пусть трудится, пусть трудится, сколько хватит сил, пусть построит в Катку хоть город, если ему не по душе то, что сумел сделать я.
Слушая Виллу, отец пожалел, что отказался справить ему свадьбу; теперь ему уже казалось, что, пожалуй, можно было бы и пир устроить, когда сын женится и приведет в дом невестку. Но каткускому Юри не легко было отступиться от своих слов, ведь он еще никогда от своих слов не отступался, если сказаны они были всерьез; поэтому пусть Виллу приводит в дом Ээви, приводит с маленьким сыном, но без свадьбы; старый Юри уже ничего не имеет против свадьбы, но отступаться от своих слов не желает.
Надо полагать, что эта свадьба и является причиной, почему Виллу, ложась вечером спать, без особой радости вспоминает свой разговор с отцом. Растянувшись на сене, он думает почти о том же, о чем думал, возвращаясь с кырбояского озера, где он разговаривал с хозяйкой Кырбоя, он думает о том, что, пожалуй, лучше было бы ничего не говорить или сказать в другой раз. Но Виллу трудно удержаться, слова так и рвутся с языка, особенно, когда он сидит с хозяйкой Кырбоя или таскает с отцом снопы на вешала, таскает так, что покалеченная рука начинает ныть и рубаха липнет к телу. Виллу все понимает, одного не в силах понять, почему он не может уснуть здесь, на душистом сене, если мысли у него заняты хозяйкой Кырбоя.
И Виллу решил, что никогда больше не будет поступать опрометчиво, все будет делать с умом, с толком, словно он уже и не каткуский Виллу. Он решил выждать. Он даже с Ээви не заговаривает больше о переселении в Катку или еще куда-нибудь, не говорит ей даже, что беседовал с отцом, и для Ээви опять начинается беспросветная жизнь подле сына и больной матери, которая все охает и причитает:
