— И останешься старой девой, — сказала мать.

— И останусь, — повторила Лонни.

Так были решены судьбы обеих двоюродных сестер: одна идет замуж за важного господина, чтобы избавить его от разгульной жизни, а другая остается старой девой, раз нет для нее свадебного автомобиля. Тем самым нашли решение и всем вопросам, которые были связаны со странным и, как считали многие, необъяснимым счастьем Ирмы. Лонни, правда, с самого начала не преминула сказать: мол, пусть Ирма помнит, мужчины так и будут увиваться вокруг нее, словно осы, потому как от нее все еще пахнет деревней, как от телки парным молоком. Однако кто же слушал эти слова, а если и слушал, кто сумел запомнить их во всей этой колготе событий и мнений?! Поэтому на все, что произошло и должно было еще произойти, люди смотрели как на сущее чудо.

Лишь одно обстоятельство снова встревожило уже успокоившихся было тетушку и ее дочь Лонни. Они узнали от Ирмы, что ее хозяин будто бы изменил свое имя и будто сам это сказал. Ведь в нынешние времена каждый человек может изменить свое имя. Скажем, истрепал до дыр одно имя — бери другое и начинай его трепать сызнова. Так объяснила Лонни матери.

— Что же он взял вместо Рудольфа? — спросила мать.

— Да не вместо Рудольфа, — ответила Лонни. — Это осталось, это не меняют.

— Что же он изменил? — удивилась мать. — Я думала, что это его настоящее имя.

— Да, настоящее, дали, когда крестили, — пояснила Лонни. — А изменил он свою фамилию.

— Чтобы вас, поганок, вместе с вашей белибердой и сплетнями! — воскликнула мать. — Вот ведь как могло бы получиться: Ирма вышла бы замуж, а мы и не знали бы ее настоящего имени. Верь или не верь мне, но этакое дело до добра не доведет. Наверняка тут что-то неладно. Это все равно что обругаешь какого-нибудь человека на чем свет стоит, а потом окажется, что вовсе это не тот человек. Меня страх берет за Ирму.

— Э, мама, брось свои страхи и суеверие! В то время, когда изменять имена и фамилии было модно, хозяин Ирмы и назвался шутки ради просто Рудольфом, и многие считали это его фамилией, как и Ирма первые два дня. Потом, конечно, все прояснилось.

— Какое же его настоящее имя? — спросила мать.

— Эйндорф, Рудольф Эйндорф! — ответила Лонни. — Но сейчас и это не настоящее, он его уже изменил.

— Выходит, этот человек меняет свои имена быстрее, чем мы успеваем про них узнать, — сказала мать. — Что же он за человек? Дело дрянь.

Лонни смеялась — страхи матери смешили ее. Но за ее смехом стояли и кое-какие другие причины. Лонни, как и мать, считала, что неспроста это господин Рудольф меняет имена, что есть тут какие-то свои, глубокие и тайные обстоятельства, так что дела Ирмы вовсе не столь блестящи, как казалось Лонни и другим. В глубине души Лонни затаилось какое-то предчувствие, какое-то злорадство — оттого-то она и смеялась.

— И чего ты смеешься? — упрекнула ее мать. — Радуешься чужой беде?

— Ты все же смешная, мама, — ответила Лонни. — Не понимаю, о какой беде ты говоришь! Человек меняет свое имя, это делают многие. А если и беда, то не в том, что он меняет имя, а в том — какое он берет взамен старого.

— Какое же он берет? — заинтересовалась мать.

— Вместо Эйндорфа берет — Всетаки, — ответила Лонни. — Понимаешь, мама: Всетаки, Всетаки, — это, мол, чисто эстонское имя.

Тетушка Анна уставилась на свою дочь, словно не поверила своим ушам или вдруг увидела привидение, потом сказала:

— Что же это за имя такое? Кто позволит его взять? Неужто нет больше у нас законов? И ежели у Ирмы будут от него дети, то их тоже будут звать Всетаки?

— А то как же, — ответила Лонни.

— Этот человек, должно быть, рехнулся. Во всяком случае, он не в своем уме. Ирме надо бы сейчас же уйти от него. Сегодня же сходи туда и уведи ее! Скажи ей, что я, мол, тяжело больна и зову ее к себе. Тебе, мол, надо ходить на фабрику и со мною некому… Нет, скажи лучше, что пришло письмо от матери, она вызывает ее в деревню. Ради бога, иди сейчас же, чтобы там не случилось какого-нибудь несчастья.

— Не-ет, не стану я, как ведьма, мешать чужому счастью, — ответила матери Лонни. — Если кто-то находит свое счастье с сумасшедшим или с придурковатым, меня это не касается. Иди-ка спасай висельника, если он сам ищет петлю. Ирма была словно на седьмом небе, когда я ее недавно встретила на улице. Вы знай орете все, что господин Рудольф любит ее, господин влюбился, а ведь никто не видит, что и девчонка по уши втрескалась в него.

— Боже ты мой! Боже ты мой! — вздыхала мать. — Так вот почему мое сердце уже который день щемит. Я-то думала — из-за великой радости и счастья, а вот тебе — оказывается, из-за того, что господин Рудольф этот — сумасшедший или с придурью! Кому осмелишься заикнуться об этом! Кому скажешь про господина Всетаки, мол, экое у него имя. Мол, раньше его имя было не Всетаки.

— Конечно, Всетаки, если Всетаки, только все-таки есть Всетаки, — весело рассмеялась Лонни.

— Ну чего ты зубоскалишь, дурочка, ведь человек погибает на веки вечные вместе со всем своим потомством, — сокрушалась мать; потом, когда смех Лонни утих, она прибавила: — А что сама-то Ирма об этом думает? Что она говорит? Или не говорит ничего?

— Ирма говорит, что ей дела нет до того, какое имя берет себе господин Рудольф, — ответила Лонни.

— Гос-споди! — воскликнула мать. — Как же так — нет дела?! Как можно так говорить? Мы уже и гостей вот-вот позовем, а она говорит, что ей нет дела. Глядишь, господин Рудольф тоже скажет, что и ему нет дела. Чье же это дело?

— Ничье, — засмеялась Лонни; бог послал ей сегодня хорошее настроение. — Но у господина Рудольфа есть свой хитрый замысел насчет этого имени, как он объяснил Ирме. Он говорит, все берут патенты на свои изобретения, чтобы их нельзя было изобрести снова, ну а он не станет брать патента на свое новое имя, вместо этого он просто возьмет себе такое имя, что патент на него и не потребуется, потому как никто это имя не подберет, если даже споткнется на него, а тем более не будет отыскивать в эстонском словаре. Так что ты не думай, господин этот не такой уж и придурковатый, как ты считаешь. Любой сумасшедший в свою сторону гребет.

— Стало быть, он один на всю страну с таким именем? — допытывалась мать.

— Вот именно! Такова его воля, он и взял это чумовое имя, чтобы не было подражателей. Чтобы не нашлось ни одного оглашенного, которому захотелось бы взять себе такое сумасшедшее имя.

— Выходит, господин этот не такой уж и тронутый, ежели так складно говорит про свое имя, — сказала мать. — Мне оно немножко стало даже нравиться.

— В десять раз разумнее было бы перевести свое прежнее имя на эстонский язык, — заметила Лонни.

— Как же это было бы — Эйндорф? — спросила мать.

— По-нашему было бы — Юкскюла, — ответила Лонни.

— Это ведь фамилия помещиков, — сказала мать. — Когда я была молодая, в наших краях жили Юкскюлы.

— Ну и что из того, если и помещиков, — объяснила Лонни. — Взяли у них поместья, возьмем и фамилии.

— Так не целиком же взяли поместья, а разделили их, — стало быть, надобно разделить и фамилии, — сказала мать.

— Так, чтобы одним досталось Юкс, а другим — Кюла, да? — спросила Лонни.

— Хотя бы и так, ежели ты хочешь получить вместе с поместьем еще и фамилию помещика, — ответила мать и тотчас прибавила: — Да только какая польза человеку от этой фамилии, ничего она не прибавляет, не убавляет. Ежели бы еще и гонор и кровь перенять, было бы совсем здорово: свое поместье, свой гонор, своя кровь и своя фамилия. Вот была бы культюра! А что у нас сейчас? Вместо поместья — мужик, вместо гонора — шалопайство, а вместо крови — помои. Ведь что это за кровь, если нет от нее гонора, своего, конечно.

— А в газетах пишут, что наша кровь лучше и чище, чем у немцев, — возразила Лонни, хотя сама совсем не верила своим словам. — Будто с нашей кровью получается то же самое, что с кровями наших коров, — это чистая и крепкая деревенская кровь. И молоко наших коров крепче, чем у немецких. Ты вот зовешь пойлом то молоко, что приносишь из лавки. Значит, это немецкие помои, потому как вместе с поместьями к нам перешли и скотные дворы с коровами, вот мы и пьем теперь немецкое молоко.