— Чего же ты говоришь, что у тебя не было счастья, — ответила мать.
— По-твоему, значит, Рууди — такое счастье?! — воскликнула Лонни так, что это можно было услышать за стеной, в соседней квартире, и вверху, на первом этаже. — Рууди вовсе никакой не господин.
— Ах, значит, только господин — счастье? — спросила мать. — А ты, стало быть, благородная барышня и хочешь выйти замуж за господина? И хорошо знаешь, как с господами шляться?
— Уж как-нибудь лучше, чем Ирма, — самоуверенно сказала Лонни.
— Я вообще не делаю этого, — вставила Ирма.
— Да я не об этом, — объяснила тетка. — Это просто такое словечко, вроде амурничать и тому подобное. А я хочу сказать своей Лонни, что она не умеет по-настоящему гулять.
— Мама, ты и половины дела не знаешь, — сказала Лонни.
— Ладно, ладно, я, конечно, не знаю, — согласилась мать, — но разве ты тоже подвязала бы дверь в своей комнате, как Ирма?
— Как же я тогда смогла обучить ее этому? — спросила Лонни. — Это я ведь научила Ирму.
— Научила-то ты, потому что ты за нее боялась. А за себя саму ты бы ведь не боялась, верно? Видишь, как оно обстоит, и поэтому дверь осталась бы неподвязанной. Когда женщина боится, это и вызывает любовь мужчины, помните это, дети. А когда женщина уже нисколько не боится, мужчина еще живет с нею, но он уже не любит ее. Таков уж божий закон, что надо бояться и любить. Не было бы и грехопадения, ежели бы Ева не боялась Адама; она пошла бы и спросила, мол, дорогой Адам, можно я возьму у змия яблоко, и Адам ответил бы ей, мол, дорогая Евочка, нельзя, нельзя ни в коем случае, — и были бы мы все в раю по сей день. Но Ева боялась, и Адам любил, иначе он не стал бы откусывать от яблока. Так было тогда. Но еще и поныне все так же — ежели женщины не боятся, мужчины не кусают яблоко, потому как не влюбляются.
Таким образом, волны любви и счастья — через уста тетки — воспарили до райских пущ, откуда уже нет пути дальше. Потому как по ту сторону райских пущ и змия нет ничего, кроме пустоты пустот и духа святого над водами да мрака глубинного или глубины мракоподобной, о коих можно лишь воздыхать. И поскольку воздыхать никому не хотелось, то опять начали судить-рядить с другого конца, со счастья Ирмы, и, закончив, принимались разбирать это с иного бока еще раз, еще и еще.
Сама Ирма не чувствовала никакого счастья, когда господин Рудольф беседовал с нею долго и обо всем, только разок-другой где-то блеснула ей искорка надежды, и из-за этой-то крошечной надежды на счастье она, пожалуй, и решилась остаться. Но и это она сделала не вполне сознательно, а скорее наобум, ощупью. Ощупью принесла она свою искорку надежды к тетке, но здесь из ее искорки возгорелось пламя, так что Ирма даже почувствовала тепло, особенно когда увидела, что тетке и двоюродной сестре стало жарко.
И когда было высказано промеж собой все, о чем думали, мечтали, чего хотели, на что надеялись и во что верили, и когда зашли уже так далеко, что заговорили о том, о чем больше никто не думал, не мечтал, чего никто не хотел, на что не надеялся и во что не верил, тогда стали ходить к родственникам и знакомым и рассказывать и им, что господин Рудольф уже полюбил, а если и не полюбил, то, по крайней мере, воспылал страстью, а где страсти, там наверняка будет и любовь. Раз уж воспылал, то любовь придет непременно, таковы уж мужчины: ежели они загорятся однажды, то закончат все равно любовью, раз им не удалось утолить свою страсть как-нибудь иначе.
А вместе с родственниками и знакомыми появились на горизонте и обручальные кольца, и платья, свадьба, и споры — верующий или неверующий господин Рудольф, то есть соизволит он венчаться или не соизволит. В конце концов все решили единодушно, что если жених богат, то венчание состоится непременно, состоится как пить дать. Только жалко, что придется давать объявление в газетах — что скромная и священная церемония произойдет при участии близких друзей и знакомых в богато украшенном лаврами храме божьем, который будет по этому поводу особенно жарко натоплен, так что господа могут явиться во фраках, а дамы в вечерних туалетах, не боясь простудиться.
А что это всенепременно так и будет, заключили хотя бы из того, что до сих пор господин жил по-холостяцки. Из уст в уста передавалось, что у господина не было до сих пор даже приличной любовницы из порядочных барышень и матрон. Он жил просто так, как лукавый подскажет, и хотел было так же просто жить и с Ирмой. Но явился бог и просветил его, и тогда он увидел чистый и девственный лик Ирмы, и теперь он, наверное, думает бросить свою греховную жизнь и устроить новую по всем священным заповедям. Поэтому непременно будет венчание, к тому же в церкви, чтобы видели в храме божьем, а также родственники, друзья и знакомые, видели, как падшая душа возвращается к своему богу.
Тут неизбежно возник вопрос: кто же эти близкие и знакомые, разумеется — со стороны невесты? Мать, мать невесты, конечно, должна была бы быть первой в их ряду, но живет она в деревне и вряд ли приедет, тем более что свадьба, пожалуй, произойдет в зимнюю пору. К тому же и невесте лучше, если мать не приедет, так как она — человек деревенский, не знает тонких городских манер, да и приличных нарядов у нее нет. Кто же близкие Ирмы, кроме матери? Конечно, тетя Анна и ее дочь Лонни, это яснее ясного.
И тут стали к ним подкатываться, надеясь через них пробраться в церковь, когда в ней произойдет венчание. Тете Анне пришлось целыми днями принимать гостей, готовить для них кофе, а иногда и кормить — все хотели услышать от нее самой, как бы получить доступ на венчание ее племянницы. А когда случалось, что тетя Анна стирала белье где-нибудь на стороне, вернувшись домой, она или Лонни находили записки — мол, дорогая мадам Кярги, приду завтра, ибо сегодня тебя не было дома, а у меня нет времени…
И несколько дней подряд тете Анне было донельзя ясно, если ей вообще что-нибудь становилось ясным, что она не зря жила на этом свете, хотя только стирала белье и по целым годам обивала чужие пороги. Разве могло бы у нее быть столько друзей и знакомых, как оказалось теперь, ежели б она жила зря? Приходили даже те, о которых тетя Анна и знать не знала, не говоря уж о друзьях. И тетя Анна готова была всех впустить в церковь, ей казалось, что полцеркви могут занять друзья и знакомые невесты, а остальная — для знакомых и друзей жениха.
Но тут она столкнулась со своей дочерью Лонни, которая в последнее время была вообще не в духе, словно злилась на кого-то. Лонни не хотела пускать в церковь всякого встречного-поперечного, которого выбрала мать.
— Теперь каждый босяк и рвань — друг и приятель, когда ключ от церкви в наших руках, — сказала она.
— Это кто же, по-твоему, босяк и рвань? — спросила мать, обиженная за своих друзей.
— А старая Сауга — кто, по-твоему? — ответила Лонни. — Торгует всяким тряпьем на вшивом рынке.
— Зато ее муж ночной сторож на табачной фабрике, — сказала мать, — ходит в фуражке со звездой.
— Он вовсе не муж ей, — сказала Лонни. — Любовник или просто сожитель.
— Нынче половина людей живут как любовники, — заметила мать. — А кто не живет с любовницей, тот содержит любовниц. Вот она, твоя хваленая любовь.
— Делай, как хочешь, — сказала на это Лонни, — но если ты напустишь в церковь всякую такую шваль кабацкую, я туда не пойду. Ступай с ними, а меня оставь в покое!
— Ты завидуешь счастью Ирмы, не иначе.
— Конечно, завидую, а ты как думаешь, — сказала Лонни. — Приезжает из деревни девка, глупа как пробка, и уже — замуж! У самой и сорочки стоящей нет, как она на глазах у мужа раздеваться-то будет.
— Ты об Ирминой сорочке не беспокойся, подумай лучше о своем автомобиле, — поддела ее мать, она сердилась на дочь за то, что все эти разговоры с людьми приходится вести не ради нее, а ради кого-то.
— Смейся сколько хочешь, а я останусь при своем: если нельзя нанять автомобиль, чтобы ехать в церковь на венчание и обратно, я лучше буду старой девой и вообще не выйду замуж, — огрызнулась Лонни.
