— Не хочу я сегодня идти домой, — сказала Ирма.
— Куда же деваться? — спросил ее муж.
— Оставаться тут, — ответила Ирма, — залезть в сарай и лечь на сено.
— Ах, вот почему ты пришла сюда, — сказал Рудольф.
— Мне так хочется еще разок побыть здесь, в сарае, как тогда, помнишь? — сказала Ирма мужу и прижалась к нему. — Когда я ждала тебя ночью и сидела под окном, оттуда тянулся туман, и я подумала, что, если побывать здесь еще разок, ведь теперь еще тепло и такая красивая белая дымка, не та, что будет осенью, а какая была тогда. И сейчас свежее сено, только два дня назад уложено, теплое, хрустящее.
— Слушай, скажи лучше, ты в самом деле все еще такой ребенок или зачем-то притворяешься?
— Я — и притворяюсь? — воскликнула Ирма, и когда Рудольф взглянул ей в глаза, в них были слезы.
Тут Рудольф не выдержал, и они полезли в сарай, хотя свой дом, где их ожидали постели, был всего в нескольких сотнях шагов. Под открытым небом было прохладно и сыро, а в сарае на хрустящем сене сухо и тепло. Рудольф расшвырял сено вокруг Ирмы, будто ища местечко получше. Ирма держалась за него, словно сама не могла стоять на ногах. Когда он остановился, Ирма сказала:
— Давай пойдем дальше, шатаясь и спотыкаясь, пойдем, пока не устанем и не опьянеем от сена, и там, где упадем, и будет для нас самое подходящее место. У меня голова уже немного дурная, я всегда пьянею, когда рядом с тобой. И запах свежего сена. Помнишь, когда ты сказал, что от меня пахнет клеверным сеном и я наклонилась над тобой, я тоже опьянела. Это было из-за тебя, а не из-за того, что наклонилась, мне было очень стыдно. А теперь мне не стыдно, а только хорошо, что все так, и чем больше, тем лучше…
Жена говорила, и муж молчал, пока они вдвоем ступали по мягкому сену; они будто утаптывали сено, чтобы было больше места для чего-то нового, что потом придет в сарай. Но нет, им нечего было ожидать, кроме своей любви, которая дурманила их все больше и больше.
— Когда я была еще маленькая, я слышала, как девушки визжат, когда забираются с парнями в сарай утаптывать сено, — говорила Ирма, — но я не понимала почему. Теперь я знаю: их дурманят парни и сено, будто они выпили вина, потому они и визжат.
— Только ты здесь не визжи, полночь уже, — сказал Рудольф.
— Нет, милый, я не стану, я буду тем тише, чем больше опьянею. Уложи меня на сено, и все — я буду как во хмелю. Подойди ко мне поближе, чтобы я чувствовала тебя!
Они легли, но сено было таким воздушным, что они как бы провалились в колодец. Пришлось немало повозиться, прежде чем они устроили удобное ложе.
— Чувствуешь, как пышет сено? — сказала Ирма.
— Это ты пышешь, а не сено, — ответил Рудольф.
— Я — да, но сено тоже, — сказала Ирма. — Люби меня, пока у тебя такая жена.
— Я же люблю тебя, мой кузнечик, — вздохнув, сказал Рудольф, словно ему было тяжко любить или тяжко говорить об этом.
Но, как вскоре выяснилось, тяжко было не только Рудольфу, но и самой Ирме. Когда супруги стали снова и снова оправлять сено под собой, они не были такими, какими должны были бы быть. Они не были такими, как прошлой осенью, сенной сарай будто уже и не годился летом как прибежище любви. Как ни расстилай плащ на свежем сене, он соберется в складки, и всякий сор сыплется тебе на голову, лезет в глаза, в уши, за шиворот, за пазуху — и все это будто живое, как бы ползет и забирается под одежду, и вскоре чувствуешь что-то на спине, под мышкой, на груди, на ногах, на руках, везде — будто на теле шевелятся полчища всяких насекомых. И беда тебе, если ты начнешь что-либо где-нибудь ловить или искать, зашевелишься, — тогда тебе в глаза и за воротник попадет всего этакого в десять раз больше и вдруг оживет на твоем теле. Есть единственная возможность: обмотай чем-нибудь голову, ложись на сено и лежи смирно, спи; когда проснешься, тогда и вычистишь, пожалуй, что попало тебе за шиворот и за пазуху.
Ирма знала еще с детства, что с сеном, особенно со свежим, всегда бывает так. Она знала и больше, знала, что со свежим сеном попадает в сарай несчетное множество мелких черных, бурых, пестрых и зеленых существ, которые проникнут к тебе куда угодно, обматывай себе голову или не обматывай, шевелись или не шевелись. Но Ирма на мгновенье забыла о том, что знала и испытала, она вся отдалась мечтам и воспоминаниям. Однако сегодня действительность оказалась сильнее грез и воспоминаний. Да и какие тут еще мечты, если после поцелуя приходилось отплевываться, на губы попадало черт знает что, а если и не попадало, то у Рудольфа на подбородке оказывалось что-то колкое или шевелящееся. Так что хмель обернулся смехом, фырканьем, а от пьянящего ощущенья осталось лишь воспоминание. Наконец Ирма спросила с сожалением:
— Почему в мечтах все куда красивее, чем в жизни?
— Потому, — отвечал Рудольф, — что в мечтах нет колких стеблей и всяких козявок.
— Ты все обращаешь в шутку, — разочарованно сказала Ирма. — И стебельки и козявок я могу представить в мечтах.
— А вот и нет, в том-то все дело, — объяснил Рудольф. — Если и представляешь, то эти стебельки не жесткие и не расползаются вместе с козявками.
— Но почему же они не жесткие и почему не расползаются вместе с козявками?
— Как же они могут расползаться, если в твоих мечтах нет тела. Не могут же несуществующие козявки расползтись по несуществующему телу вместе с жесткими стебельками, которых тоже на самом, деле нет.
— Значит, если их нет, это лучше, а если есть, хуже, — задумчиво произнесла Ирма. — Когда думаешь о любви, это лучше, чем сама любовь, но все-таки никому не подходит воображаемая любовь, все хотят любви настоящей.
— Вот видишь, мы берем худшее и бросаем лучшее. И не удивительно, что жизнь плоха, — заключил Рудольф.
— Нет, дорогой муженек, — возразила Ирма, — жизнь несказанно хороша и прекрасна. Мне и не нужно лучшей, чем она есть, а то, пожалуй, была бы чересчур прекрасной.
— Так что, если бы сегодня не было сенного сора во рту, в глазах и за воротником, то было бы слишком хорошо? — спросил Рудольф.
— Что ты придираешься ко мне? — обидчиво сказала Ирма. — Веди-ка меня туда, где нет никакого сора.
И они поднялись с сена, отряхнулись, надели плащи и хотели уже выйти из сарая. Рудольф прошмыгнул в дверной лаз, под открытым небом вроде стало прохладней. В стороне дома, между кустами, качалась легкая дымка.
— Отнеси меня домой, чтобы я не промочила ноги росой, — попросила Ирма, выкарабкиваясь из сарая на четвереньках.
— Как, на руках или на закорках? — спросил Рудольф.
— Все равно как, — ответила Ирма и прибавила: — Неси, как это делают дикари, которые умыкают для себя женщин.
— Тогда я должен сперва избить тебя до бесчувствия, чтобы тащить на спине, как бревно.
— Хорошо, избей меня до бесчувствия, — согласилась Ирма, — и неси меня на спине в свой вигвам.
— Помнишь, ты сперва сказала: лучше то, чего нет, а не то, что существует. Сделаем так, чтобы было лучше: я не стану избивать тебя до бесчувствия, но ты и так будь бесчувственной, будто я тебя избил. И я понесу тебя такую в свой вигвам, — сказал Рудольф.
— Ладно, я и так буду бесчувственной, тебе не надо бить меня по голове. А дальше что? — спросила Ирма.
— Я сяду на порог сарая, а ты падай без чувств мне на спину, чтобы я смог нести тебя, как бревно, — научил ее Рудольф и, когда Ирма сделала это, продолжал: — А теперь помни, что я избил тебя, что ты без чувств и не ощущаешь боли, и я могу обхватить тебя и держать как хочу.
— Хорошо, хватай, как хочешь, я не почувствую боли, — сказала Ирма.
— Но с обеспамятевшими женщинами не разговаривают, и они молчат, только сопят в две дырочки, — сказал Рудольф.
— Обеспамятевшая женщина нема как рыба, когда мужчина несет ее в свой вигвам, — сказала Ирма.
— Так, теперь я пойду, потому что ты лишилась чувств от побоев.
— Иди, милый, иди, я в самом деле уже почти лишилась чувств, — сказала Ирма.
И мужчина, наклонившись, взвалил жену на плечо, — ноги ее свесились у него со спины, — и двинулся торопливыми короткими шагами к дому; ноша была довольно тяжелая, так что вскоре послышалось сопенье — притом не обеспамятевшей женщины, как должно было быть, а мужчины, который пребывал в полном сознании. А женщина выносила все прекрасно, когда мужчина дергал ее за голову сквозь плащ и время от времени подкидывал, как бревно, а то она соскальзывала у него со спины. Пытаясь избежать этого, Рудольф то и дело вынужден был сгибаться. Рудольф не видел, что перед ним, видел только то, что под ногами. Он споткнулся о какой-то пень или бугор, шагнул уставшей ногой в какой-то ухаб, вовсе не такой уж глубокий, зашатался и в конце концов растянулся вместе со своей ношей — сам упал вперед, а жена — на него; она, правда, рассмеялась, но не очнулась от беспамятства.
