Он и раньше, бывало, не приходил, но никогда это не действовало на Ирму так, как в этот раз. Она ждала его до вечера следующего дня, и когда Рудольф не пришел и вечером, Ирма оделась в дорогу и решила, что пойдет на шоссе ждать вечерний автобус, который отвезет ее в город. И она приехала и поспешила домой. Но когда она хотела войти, ничего не вышло — дверь была не только на американском замке, но и на задвижке или заперта еще и на простой замок. Ирма позвонила, позвонила раз, другой, подождала немного и дала третий звонок, весьма долгий.

В ней вдруг почему-то родилось подозрение, будто она что-то услышала за дверью. Она сбежала по лестнице вниз, чтобы пройти через черный ход. Когда она обогнула дом, с черного хода вышла какая-то женщина и торопливым шагом прошла в ворота двора. В груди у Ирмы защемило: не вышла ли эта женщина на черный ход из ее квартиры? Ирма взбежала по лестнице, но за кухонной дверью было тихо. Чтобы быть в полной уверенности, Ирма стала стучаться в дверь, стучалась несколько раз, все сильнее. Она хотела было уже уйти, когда послышались шаги и мужской голос спросил:

— Кто там?

Ирма не ответила. Ей вдруг стало стыдно, что она стоит перед дверью своей кухни и ждет, когда ее впустят. Рудольф спросил снова, кто там, на лестнице за дверью, затем отпер дверь, чтобы посмотреть.

— Это ты! — сказал он удивленным голосом, но Ирма почувствовала, что муж ничуть не удивился, увидев ее, а давно уже знал, кого встретит за дверью. — Я бегал от двери к двери, но нигде никто не отвечает, хотя были звонки и стуки, — сказал Рудольф. — Входи же, чего ты там стоишь как чужая.

Ирма переступила порог кухни, прошла в переднюю, оттуда в столовую, затем в зал.

— Значит, эта женщина была здесь, в нашей квартире, у тебя, — сказала Ирма как бы про себя, стоя спиной к мужу.

— Какая женщина? — все с тем же деланным удивлением спросил Рудольф.

— Та женщина, что вышла с черного хода, когда я вошла во двор, — объяснила Ирма, все еще стоя спиной к Рудольфу.

— Что за детский лепет! — оскорбленно сказал Рудольф.

— Почему ты закрылся на столько замков, что я не смогла войти? — спросила Ирма и повернулась лицом к мужу.

— Я всегда так закрываю на ночь дверь на парадной лестнице, когда остаюсь один в квартире, — на американский замок, на простой, на задвижку и цепочку, — сказал Рудольф.

— Но ведь сейчас еще не ночь, — сказала Ирма.

— Я уже ложился спать, — объяснил Рудольф, — хотел еще проветрить комнаты и открыл окна.

— Чтобы до того, как я приду, выветрить запах твоей гостьи, да? — сказала Ирма; этот чужой запах и был причиной, почему она считала, что женщина, которую она увидела, вышла именно отсюда.

Рудольф ничего не ответил, словно признал слова Ирмы справедливыми; она села на диван и заплакала, села в чем была — в плаще и шляпе, будто совсем забыла о них. Ридикюль лежал у нее на коленях и потом вовсе упал на пол. Присел и Рудольф, но поодаль от жены, в противоположном углу комнаты. Все это длилось довольно долго: женщина плакала как бы про себя, мужчина сидел молча и смотрел в пол. Наконец поток слез немного ослаб, Ирма сказала:

— Значит, мы сейчас там же, где уже были однажды.

— Эх, милая, если бы ты знала, как это ужасно! — вздохнул Рудольф.

Но слова его лишь раззадорили Ирму, и она ответила:

— Нет, ты совсем не знаешь, как это ужасно. Если бы ты знал, ты не поступал бы так.

— Я все же знаю, — сказал Рудольф и прибавил, словно меняя тему разговора: — Могу я о чем-то попросить тебя?

— Я не знаю, право, стоит ли теперь мне тебя или тебе меня о чем-либо просить, — ответила Ирма.

— Уйдем отсюда! — сказал Рудольф. — Я закрою окна и…

— И этот милый запах останется здесь, — с иронией произнесла Ирма.

— Если ты так считаешь, — сказал на это Рудольф, — я устрою сквозняк, а мы на это время перейдем в кухню или в комнату для прислуги, где ты когда-то жила.

И Рудольф принялся открывать все окна и отдушины, чтобы проветрить комнаты, чтобы совсем не осталось чужого запаха. Потом он вежливо и нежно взял жену под руку и попросил ее уйти со сквозняка. На кухне он усадил ее в мягкое кресло, принесенное с собой, и сказал:

— Уедем в деревню, как только проветрятся комнаты, там у нас все чисто и свежо.

— Девственно чисто, да? — насмешливо спросила Ирма; на душе у нее было горько и тягостно.

— Не смейся над моим словом, — попросил Рудольф, — когда я его произношу, то так же и думаю. Ты, конечно, считаешь, — и ты права, — что я просто бросаюсь красивыми словами, а сам при этом ничего не думаю и не чувствую.

— Да, наконец я в самом деле начинаю думать: все, что ты мне говоришь, приходит тебе в голову не от души, — сказала Ирма. — И твои поступки, с чем бы они ни были связаны, не идут от сердца. Ты совершаешь все как бы нарочно для того, чтобы водить меня за нос и обманывать. Вот и в этот раз: зачем ты оставил мне записку, что идешь звонить по телефону в волостное правление? Только ради того, чтобы успокоить меня и я сломя голову не приехала за тобой в город, да?

— Эх, милая, это же не так, как ты думаешь. По-твоему, я только и делаю, что вынашиваю планы, как бы тебя обмануть.

— Да ты вообще только и делал это, и когда поженились, и раньше, — сказала Ирма.

— Когда я писал эту записку, которую оставил на столе, — оправдывался Рудольф, как будто не слышал последних слов жены, — я действительно думал о том, что написал: пойду в волостное правление и позвоню…

— Но куда же, кому и зачем тебе понадобилось звонить? — спросила Ирма.

— Этого я не знал и сам в тот момент, когда я писал записку, — ответил Рудольф, — но мне казалось, что все станет ясным по дороге в волостное правление, или — вернее — это уже ясно, но не пришло еще мне в голову. И когда я писал, мне вдруг подумалось, что я могу об этом куда-то позвонить, куда мне сейчас в силу ряда обстоятельств звонить нельзя. И потом я еще подумал, мол, как хорошо, что я пишу эту записку, ведь тем самым я даю обещание, которое не могу не выполнить, когда буду звонить. Когда же я пришел в волостное правление, совсем забыл об обещании, об оставленной записке. А взяв телефонную трубку, я безо всякого позвонил на стоянку автомобилей и вызвал такси для себя. Сам я при этом думал: так-так, автомобиль и был тем, что вначале не пришло мне в голову… Мне не приходило в голову, когда я писал записку, зачем я должен звонить по телефону. Когда я уже сел в машину и мы поехали, я в самом деле подумал о записке и о том, что записка означает в некотором роде обещание, но теперь от этого никакого толку нет. Что я должен был делать? Повернуть машину обратно и ехать в Соонику? Но это же было бы смешно: сидеть в волостном правлении или у дороги где-нибудь, на солнце, и ждать, когда приедет автомобиль за несколько десятков километров, чтобы подвезти меня три-четыре километра? Если бы я действительно сделал это и ты увидела бы это своими глазами, то непременно подумала бы, что со мной удар или меня разбил паралич или что я потерял рассудок. Что-то подобное ты непременно подумала бы. Так что ничего разумного мне не оставалось, хочешь не хочешь — поезжай в город. Была еще одна возможность — остановить такси посреди дороги, расплатиться и идти, идти домой пешком в наказание за то, что я вообще вызвал из города машину. Думал я и над этой возможностью. Разумеется, если бы я сделал так, шофер счел бы твоего мужа за сумасброда, и это было бы для меня вовсе не безразлично, ведь он знал меня, я с ним часто ездил. Но то, что подумает обо мне шофер, я как-нибудь перенес бы и хотел было уже сказать ему, чтобы он остановил машину, но тут мне в голову вдруг пришла мысль, что до того, как наказывать себя, надо узнать, велико ли это наказание. И я спросил, далеко ли мы отъехали. «Километров пятнадцать», — ответил шофер, и это подействовало на меня убийственно. Неужели, удивился я про себя, в наказание за то, что я вызвал из города такси, я должен теперь брести пятнадцать километров, к тому же еще с моими мозолями? Неслыханно! Невероятно! Да и ты не стала бы от меня требовать этого, если бы ты была там и я спросил бы у тебя совета.