— Вон, бесстыдный! Наглец!

Когда именно хозяин убрался из кухни, Ирма не заметила, она просто увидела вдруг, что воюет одна в своем царстве. Она стояла, тяжело дыша. Провела рукой по рту и оглядела руку, точно желая убедиться, нет ли крови. Крови не было, хотя Ирма чувствовала, что такой поцелуй не безопасен для губ. Значит, она еще не изведала сполна поцелуев, чтобы судить о них. И как однажды ей хотелось почувствовать себя ненадолго крошечной богиней, точно так же на мгновенье запало ей в голову, что хозяин целовал ее, как целуют в кино, когда сильно влюблены. Именно так! И теперь ей ясно представилось, как хозяин держал одну свою руку, обнимавшую ее за голову, и как — другую, обхватившую ее за талию. Она запомнила и то, что рот ее был чуть раскрыт, когда хозяин судорожно прижался к нему своими губами, словно хотел выдавить или высосать из нее душу. И хозяин или Ирма, кто-то из них, а может быть, и оба они издали какой-то звук, словно испытывали страшную боль.

Представив все это, Ирма пришла в минутное замешательство, но потом она вновь почувствовала гнев, опустилась на стул и расплакалась. Но и плакала она недолго, в следующее мгновение уже вскочила, устремилась в свою комнату и стала торопливо собирать вещи, оставив в кухне все как там было, в беспорядке. Пусть хозяин сам следит за своим примусом, на котором уже закипает вода и пар рвется из-под крышки кастрюли! Пусть сам и накрывает на стол или ест в кухне стоя, с куском хлеба в руке, будто он не господин, а какой-нибудь извозчик! Да и вряд ли он настоящий господин, уважающий себя господин не позволит себе бросаться на беззащитную девушку, думала Ирма.

Хозяин же в это самое время прокрался в кухню, надеясь увидеть там Ирму, не увидев ее, он воскликнул тихо и робко:

— Барышня! Любезная барышня!

Но ответа не последовало, из открытой двери слышалось только шуршание и всхлипы, словно в доме был ребенок. Хозяин подошел к двери Ирминой комнаты, осторожно постучался и сказал:

— Барышня, позвольте мне сказать вам два слова! Я только что-то объясню вам.

Ответа не было и теперь, копошенье и плач продолжались. Хозяин опасался самого худшего и поэтому осмелился приоткрыть дверь, чтобы можно было заглянуть в комнату.

— Вы собираете вещи, — произнес он. — Так уж сразу и… У меня две шишки на голове, неужели этого мало? Хоть выслушайте мое извинение…

— Я не хочу слышать от вас ни слова, — сказала Ирма. — Вы только лжете, как и тот… там.

— Где там? — изумленно спросил господин Всетаки, удивленный, что ему приходится с кем-то соревноваться во лжи.

— Там, где переписывают на пишущих машинках, — зло ответила Ирма. — Там говорят, что от моего затылка пахнет малиной и что я люблю малиновое варенье, а здесь — что пахнет клевером и что я люблю клеверное сено, здесь я ем как лошадь, а там как человек.

— Так вам и сказали, что от вас пахнет малиной? — серьезно и даже с какой-то опаской спросил хозяин.

— Привели даже мадемуазель Синиметс, чтобы удостовериться…

— Кто эта мадемуазель Синиметс? — спросил хозяин.

— Откуда я знаю кто, — ответила Ирма. — Какая-то барышня, напудренная, с накрашенными губами.

— Какая-нибудь бывшая сестрица этого господина, — произнес господин Всетаки.

— Все вы такие! — воскликнула Ирма. — Каждую женщину, что попадает вам в руки, хотите сделать…

— Нет, барышня, тут вы ошибаетесь, — сказал хозяин. — Не каждую.

— А потом начинаете врать и обманывать, один со своим запахом малины, а другой…

— Запах малины — это, конечно, ложь, — вставил хозяин.

— А запах клевера — нет?! — воскликнула Ирма, оборачиваясь и делая полшага в сторону хозяина, словно хотела напасть на него, ударить его. Хозяин, во всяком случае, так оценил ее движение и невольно попятился. Но у Ирмы не было под рукой какого-нибудь предмета для нападения, и она не искала его, ей было даже немного неловко и стыдно за то, что она ударила в кухне, хозяина. Она только посмотрела на господина Всетаки горящими глазами и продолжала: — И вы еще смеете говорить, что от моего затылка пахнет клевером!

— Нет, барышня, я больше не скажу так, это в самом деле ложь, — откровенно признался господин Всетаки, так что Ирме довелось услышать правду. Но она, к сожалению, тотчас ощутила, что правда столь же горька, сколь была сладкой ложь, так что лучше бы уж хозяин продолжал лгать или хотя бы выдумал новую ложь вместо старой. И, ощутив горечь правды, Ирма бросила в лицо хозяину совершенно непостижимое, на свой взгляд, обвинение:

— А ваши боли в животе, ваш компресс — тоже были враньем и обманом!

— Да, барышня, это все тоже было враньем и обманом, — признался господин Всетаки с невозмутимым спокойствием, чем поразил Ирму, и она снова расплакалась от стыда и злости и присела на краешек постели, где однажды уже сидел хозяин, когда у них был первый большой разговор о вранье и обмане. Ирма страшно злилась не столько на хозяина, сколько на себя самое. Господи, какой же дурочкой она родилась на белый свет! Вот тебе и самый лучший аттестат зрелости! И эта машинопись, пахнущая малиной! Важны не сами курсы, а система! А система означает ложь и обман, только это.

Но пока Ирма думала так, господин Всетаки стоял в двери, как школьник, — Ирма, конечно, не замечала, что хозяин стоит, как школьник, глаза ее были полны горьких слез. Господин Всетаки стоял и продолжал простым невозмутимым голосом, тихо и убежденно:

— Сказать правду, эта боль у меня в животе и ваш горячий компресс были два намеренно выдуманных обмана и вранья. Я целыми днями ходил с одной мыслью в голове — как бы естественно и правдоподобно устроить так, чтобы вы поверили и сблизились со мной. Когда я сказал вам чистосердечно и учил вас, как мы должны жить, ежели мы вообще хотим жить вместе бок о бок, я надеялся, что справлюсь с собой. И у меня было самое честное намерение справиться с собой, так чтобы вы могли быть довольны мною и ходить в моих комнатах, ибо я хотел, чтобы вы ходили в них. Вы внесли в эту квартиру будто совсем другую атмосферу, нежели была здесь до вас, и это мне чертовски понравилось. Но с самого начала я не терял надежды — и это было единственным изъяном во всех моих разговорах с вами, и я бы все равно это высказал вам, поэтому моя душа была бы чиста, — так что я не терял тайной надежды со временем расположить вас, понравиться вам. Я думал как раз о том, чтобы понравиться, а о том, чтобы вы полюбили меня… я так далеко не заходил. Но уже через несколько дней мне стало ясно, что я не расположу к себе вас и не справлюсь с самим собой. Особенно сильно я почувствовал это, когда вы надели на себя светлое платье. Мне стало ясно, что я пропащая душа, что слишком быстро совершил какую-то непоправимую глупость. И я бежал из дому. А вне дома меня сверлила единственная мысль — в самом ли деле вы надевали светлое платье, чтобы износить его до того, как оно станет вам мало, как вы тогда говорили, или решили меня немного, так сказать, подбодрить, подразнить, помучить, завлечь. И знаете, барышня, если бы вы знали, если бы догадывались, с какой настойчивостью, упрямством и напряжением, можно даже сказать, с какой тупостью ломал я голову над этим вопросом. Иногда я боялся, что свихнусь в один прекрасный день. И потом я сделал то, что обещал ни под каким видом не делать, пока вы в моем доме, потому что я хотел быть достойным вас. Я знаю, что говорить вам об этом — величайшее свинство в мире, тем не менее я все же должен вам это сказать, иначе вы не сможете понять ни меня, ни любого другого мужчину в будущем. А мужчина, когда он до одурения думает о чьей-нибудь юбке, верит, что избавится от этой дури, если увяжется за другой юбкой. Понимаете? И я пошел искать своих прежних сестриц и завел новые знакомства, надеясь проветрить свою голову, чтобы уяснить наконец, что происходит со мной самим и что — с вами. И не думайте, что это был бессмысленный вопрос. Ведь если бы выяснилось, что вы своим светлым платьем решили меня подбодрить, подразнить, — немножко, на одну миллионную или миллиардную часть, — значит, у меня была обоснованная надежда. Поймите — надежда, подкрепленная фактом, пусть на одну миллиардную, однако же фактом. И когда я нагулялся вне дома, когда все стало противно и мерзко, я вернулся домой, чтобы подышать чистым воздухом. Тогда вы и принялись менять свои платья, и я решил, что у меня в самом деле есть реальная надежда. Я не говорю, что я был совершенно прав, я говорю только, что стал верить, будто у меня, по крайней мере, есть один шанс из миллиарда, чтобы надеяться. И я стал ломать голову над тем, как бы из миллиардной доли сделать, по крайней мере, миллионную. Для начала хватило бы и этого, а потом видно будет, что получится. Так я и додумался до компресса и боли в животе, это, в свою очередь, казалось мне, подтверждает, что у меня все же есть надежда, есть надежда уже на одну тысячную. Я не верю и сейчас еще, что, если компресс может помочь, он должен быть таким ужасно горячим, каким вы его накладывали мне на живот. Я считал и считаю, что вы делали компресс столь чертовски горячим потому, что хотели дать мне надежду…