— Вашему бесстыдству нет границ, — сказала Ирма.

— Вопрос не в бесстыдстве, а в том, дорогая барышня…

— Прошу, не называйте меня дорогой! — воскликнула Ирма. — Поберегите эти слова для своих сестриц.

— Извините, барышня, — покорно сказал господин Всетаки, — это вышло случайно, но я, право же, не хотел вас обидеть. Зачем мне вас обижать, если я в то же время так хочу знать, в самом ли деле я ошибся, когда судил о своей надежде по тому, насколько горяч был компресс?

— Конечно, ошиблись, — резко ответила Ирма. — Я действительно сделала очень жаркий компресс, но не затем, чтобы вселить вам надежду, а затем, чтобы отбить у вас охоту заставлять меня делать то, что подобает только вашим сестрицам.

— Та-ак, — произнес господин Всетаки. — Во всяком случае, ваше объяснение куда правдоподобнее, чем мое. К тому же вы добились своей цели. У меня непременно снова разболелся бы живот, и довольно скоро, но этот компресс был так чертовски горяч, что я оставил это намерение — совсем или, по крайней мере, до тех пор, пока я немножко забуду эту боль. Из всего этого вы видите, насколько продуманным был этот обман. Что же касается запаха клевера, это вышло совсем неожиданно, для меня самого — тоже. Как я потом сообразил, эта история с клевером и его запахом — очень поэтична, будто она специально создана для таких молодых девушек, как вы. Но у меня поначалу не было никакого поэтического замысла, я вообще далек от поэзии. Иных наших всемирно известных поэтов я порой читаю только для того, чтобы мне зевалось, а без зевоты я не могу заснуть. Вы, барышня, может быть, не поверите, сочтете мои слова смешными, но я говорю чистую правду. Так что я говорил о клевере не ради красивого словца, а потому, что, когда вы наклонились надо мной, мне вспомнился один случай в детстве. Сколько лет мне тогда было, не помню, между тремя и пятью примерно. Сестра была старше меня на четыре-пять лет, настоящая, кровная моя сестра, и мы побежали от внезапного дождя к клеверному стогу, на бегу я ушиб правую ногу о камень, упал и закричал. Сестра подхватила меня на руки и отнесла под стог. Там она положила меня на сено и принялась лечить мой палец на ноге, чем-то обвязывать его, а мне велела думать о чем-нибудь постороннем, чтобы не было больно. И стоило мне вспомнить об этом, я подумал сразу: ага, барышня такая целомудренная и невинная, что я вообще не могу с нею говорить, ибо я сам развращен жизнью, меня развратили сестрицы, они меня, а я их, но этот стог клевера у меня в памяти еще с детства. В детстве же я был так же невинен и целомудрен, как барышня Ирма сейчас, — я в самом деле называл вас про себя барышней, а не Ирмой. И что, если я заговорю с нею о стоге клеверного сена. И я заговорил о вешале с клеверным сеном, ибо мне вдруг показалось, не знаю почему, что вешало — целомудреннее и невиннее, чем стог. И теперь уже ясно, почему мне так показалось: если разглядывать стог, он выглядит как мужчина, который стоит расставив ноги, а вешало, откуда бы ни смотрел на него, — ни дать ни взять — дама в кринолине. По-моему, выходит, что кринолин целомудреннее, чем широко расставленные ноги, вот вам и объяснение. Так и получилось, что вместо стога моего детства я назвал вешало. Запах же — полностью моя выдумка, потому что с самого детства у меня не осталось в памяти ни одного события, кроме рассказанного, да и теперь к запахам я не особенно восприимчив. Но ваш запах я чувствовал, когда вы делали мне перевязку, как в детстве моя сестра под клеверным стогом, и я думал про себя: так, теперь я знаю, как пахнет целомудренная и невинная девушка, и стоило мне об этом подумать, как меня охватывало желание, страшное искушение сказать вам, что я чувствую запах вашего целомудрия. Но мне все же хватило трезвого рассудка, чтобы подумать, что, попытайся я сказать нечто подобное, я страшно обидел бы вас. По-моему, вы сказали бы при этом: «Ну да, сначала заставляет ставить себе компресс, а теперь, когда я с трудом преодолела стыд, он считает себя вправе быть со мной бесстыдным и грубым…»

— Хорошо хоть одна верная мысль оказалась в вашей голове, — вставила Ирма.

— Ну вот видите, барышня, — сказал господин Всетаки счастливым тоном, — я не всегда думаю и говорю глупости и не всегда вру…

— Это оставим напоследок, — снова прервала его Ирма.

— Хорошо, хорошо, — не возразив, согласился хозяин, — пусть будет, как вы хотите. Может случиться и так, что я сам захочу сказать правду, но по неведению скажу нечто противоположное. Но одно твердо: когда я решил, что о запахе целомудрия и невинности нельзя ни при каком условии говорить, и когда все же вынужден был сказать — я просто не мог поступить иначе, — тогда-то и появился этот запах клеверного сена. Если уж клеверное сено, то почему же без запаха, хотя в детстве, я его и не учуял или давно забыл. Раз уж был запах, тем легче его спроецировать…

— А тот господин говорил — имеет тенденцию, — насмешливо вставила Ирма.

— Ах, оставьте в покое этого господина, — вполне серьезно ответил на насмешку Ирмы господин Всетаки, — я, во всяком случае, ничего общего не имею с ним. У меня к вам были честные побуждения, и я пытался соответственно и вести себя, а если это вышло иначе, то потому только, что я не смог быть верен своему лучшему «я». Так же, как тогда с этим запахом клевера. Я захотел во что бы то ни стало еще раз почувствовать запах ваших волос, потому я и сказал, что от вашего затылка пахнет клевером. Если бы вы знали, барышня, какое счастье, какое блаженство было чувствовать так близко ваш затылок! А еще большим счастьем было удерживать себя от того, чтобы обнять вас и поцеловать в затылок. Я подумал тогда: значит, я еще не так уж испорчен, если могу держать в узде себя и свою страсть. Вы встали, будто нагнулись, и у меня начали гореть лицо и губы, потому что их коснулись ваши волосы. Но сейчас я сожалею об этом, сожалею, что сдержал свое честное слово, что смог сдержать. Если бы я тогда сделал то, что сделал сегодня, вы не были бы такой жестокой, хотя бы потому, что я тогда, по вашему разумению, был больной и вы сочувствовали мне. Я должен был бы сделать это в тот момент, когда у вас закружилась голова. Как раз тогда я должен был бы вытянуть руки из-под одеяла. Но я упустил удобный случай.

— А чтобы у вас больше не было удобного случая, всего вам хорошего, господин Всетаки! — сказала Ирма, беря в руки вещи, которые она запаковала, пока он говорил.

— А вашу плату, барышня? — спросил хозяин.

— Я не достойна, чтобы мне платили, ведь я не оправдала ваших надежд, как выходит по вашим собственным объяснениям, — ответила Ирма.

— Эх, барышня, барышня, — вздохнул хозяин. — Зачем эта злость? Мои глупые надежды вы, конечно, не оправдали, но мороки у вас со мной было немало, а через два дня уже месяц, как вы у меня.

— Мне противно брать деньги из ваших рук, — запальчиво сказала Ирма и двинулась из комнаты. Господин Всетаки, чуть пригнувшись, уступил ей дорогу.

— Могу я предложить вам чек, барышня? — спросил хозяин. — У вас будет время обдумать, взять деньги или не брать. К тому же денег, которые вы получите в банке, я не касался. Пожалуйста, возьмите чек, барышня.

— Хорошо, дайте чек, — наконец решила Ирма.

Когда господин Всетаки выписал чек, он доброжелательно объяснил:

— Смотрите, барышня, здесь помечено, когда чек теряет свою силу. Имейте это в виду, если захотите получить деньги. А если нечаянно забудете срок, я могу в любое время возобновить чек, помните!

— Именно это я и постараюсь забыть, — ответила Ирма и направилась к выходу. Хозяин поспешил к двери, чтобы открыть ее перед Ирмой, иначе ей пришлось бы ставить вещи на пол. Немного помедлив, открывая дверь, он спросил:

— Можно мне сделать вам еще одно предложение, барышня?

— Нет, господин Всетаки, спасибо, — ответила Ирма. — Прошу, выпустите меня!

— Пожалуйста, барышня, — ответил господин Всетаки и церемонно распахнул дверь.

Ирма вышла, и за ее спиной закрыли дверь. Она вдруг ощутила отчаянную слабость, и по всему телу ее разлилась незатухающая боль. Еще немного — и, спускаясь по лестнице, она снова заплакала бы, будто ей было жалко покидать этот дом. В горле ее запершило еще сильнее, когда она вышла в темный двор, ведший на улицу. И она, пожалуй, действительно заплакала бы, если б в воротах ее не ожидала дворничиха, которая как будто уже обо всем пронюхала.