Перед посудиной на корточках сидел человек и помешивал варево. Длинные седые волосы, перехваченные тонким ремешком, проходящим через лоб, почти полностью скрывали его лицо. Он либо не слышал шагов Ивана или не хотел обращать на него внимания и занимался своим нехитрым делом.

Подойдя к нему почти вплотную и не видя никого другого, Иван громко поздоровался. Если это был не Перкун, то обращение Толкачёва могло быть для него непонятным звуком. Но старик, помешивая какую-то тёмную пузырящуюся жидкость, буркнул в ответ слова приветствия на языке ходоков.

Пожалуй, это был именно тот, к кому Иван пришёл. Поэтому продолжил по подсказанному Симоном сценарию, проговорив:

– Привет тебе, Перкун, от Учителя ходоков Сарыя Камена… Задиры.

Перкун хмыкнул, дёрнув сухими плечами под тонкой льняной рубахой и поднял голову, чтобы посмотреть на пришедшего.

На Ивана глянули блестящие водянистые глаза. Шрам, описанный Симоном, не перечёркивал лоб, а глубоким до немыслимости провалом отделял брови от скальпа. Лба у этого человека практически не было, только рваный шрам, в который могли бы войти два вместе сложенных пальца. Иван даже вздохнул от неожиданности.

Перкун, по-видимому, понял его, но нижняя часть его лица с правильными чертами оставалась невозмутимой. Привык, наверное, что люди, глядя на него в первый раз, переживают одно и то же.

– Давно я от Задиры не получал приветов, – певучим сильным голосом сказал он. – И от дружка его любезного Симона тоже.

– Он…

– Знаю, иначе, как бы ты меня нашёл?

– Ну да, – растерялся Иван от такого начала знакомства.

– Понятное дело. Задира во времени ходить не любит, тем более, если надо кого-то вести к кому-то. Это не по нему. Только если…

– Н-не знаю, – пробормотал Иван.

Он почувствовал глубокую пропасть, отделявшую его от Перкуна.

Им никогда, пожалуй, не стать друзьями. А ведь сказано между ними было совсем немного, да и слова прозвучали ничего не значащие.

Не сказать, что от Перкуна веяло особой холодностью или неприязнью, но… Было что-то, от чего Иван словно увидел перед собой глухую стену, с которой душевно поговорить или сдружиться невозможно: стена же. При этом ни он сам, ни стена во всём этом виноваты не были.

Перкун вернулся к своему занятию, и казалось, ничто его уже не могло заинтересовать, кроме как медленное вращение тёмного отвара очищенным обломком ветки.

Иван не успел настроить себя на ожидание или возмущение, как Перкун отбросил мешалку далеко в сторону и встал. Ноги у него оказались длинными, а голова гордо посаженной на костлявые плечи.

Но шрам…

Это какой же надо было пережить удар, чтобы остаться в живых и носить такую ужасную отметину? Иван старался не смотреть в лицо старика. К своим друзьям-инвалидам по афганской войне у него уже выработался рефлекс поведения, и он пообвык видеть у одного пустой рукав, а у другого протез вместо ноги. Но здесь, встав лицом к лицу перед человеком и ходоком с увечьем, он не мог побороть в себе чувство какой-то подавленности и стеснительности.

– Что привело тебя ко мне? – спросил Перкун, потирая руки.

– Камен… Сарый сказал, что ты знаешь что-то о трёхглазых людях.

– Я?.. – Перкун не удивился, а задумался. – Трёхглазые?.. Не думал, что кому-то из наших это понадобится… Как тебя зовут?

– Иван.

– Зачем тебе, Иван, это надо?.. Нет, если не хочешь, не говори.

– Почему же. Расскажу.

Перкун провёл ладонями по своим седым космам.

– Тогда пойдём в горницу, квасу попьём. Дожди запоздали, но вода в колодцах ещё есть, – поделился он сведениями, которые его, по-видимому, беспокоили в этом засушливом году.

Он оглядел безоблачное небо и вздохнул.

Они поднялись вверх по лестнице. Перила раскачивались и назначения своего, как опоры для рук, не выполняли. Дверь, ведущая во внутрь постройки, открылась, и они шагнули в полумрак. Убранство горницы поражало простотой: стол и две скамьи по его сторонам. Впору разместиться человекам восьми. И всё.

– Садись, Иван, – указал Перкун на скамью справа.

Откуда-то в его руках появился деревянный жбан и две берестяные кружки. Он их наполнил, подняв жбан, через край; одну поставил Ивану. Посудина с квасом исчезла. Волхв сел, взял свою кружку длинными сухими пальцами и отхлебнул напиток.

– Пей, Иван. Квас на семи по семь травах настоян.

Толкачёв пригубил тоже, осторожно опробовал вкус напитка.

Н-да… Он знал, что квас от слова квасить. Но здесь знакомым вкусом и не пахло. Предложенное Перкуном питьё походило на всё сразу и пилось приятно. Оно обладало внутренней, словно скрытой, заполненностью газом, подобно пепси-коле.

Кружку он одолел одним духом.

На обезображенном лице Перкуна промелькнула улыбка

– Хорош квас?

– Хорош, – искренне похвалил Иван.

– Тогда наливай сам и рассказывай, – знакомый жбан объявился на столе.

Не было смысла упоминать о людях Прибоя и о Поясе Закрытых Веков, и о том, что случилось там. Поэтому Иван, пропуская всё, что с ними было связано, рассказал о встрече с девушкой, у которой, по-видимому, есть третий глаз с удивительным свойством, а также при каких обстоятельствах эта девушка исчезла.

Перкун слушал, изредка прикладывался к кружке и делал небольшой глоток. После каждого раза заботливо обтирал рукой усы и бороду.

– Любовь, значит, – подытожил он повествование Ивана после его окончания. – И я слышал о таких людях, и даже человека знаю, который их видел. Но закавыка в том…

Перкун задумался.

– С ним что-то случилось?

– С кем? – не понял волхв.

– С этим человеком?

– А-а. Нет, он живёт в своём времени. Не в таком уж далёком прошлом. Сейчас-то, конечно, от него ничего уже не осталось… Я, Иван, не знаю твоего пути. Дойдёшь ли?

– Сколько?

– Тысяч пять.

– Я смогу.

– Но видел он их тоже в прошлом. Уже для себя.

– Я смогу.

Кажется, опять начиналась игра в слова, как это случилось со Шломом, да и с Арно.

– Ну да. – Перкун явно озадачился, и его водянистые, а в сумраке горницы, словно стеклянные, глаза впервые с уважением глянули на ходока из будущего.

– Я – КЕРГИШЕТ.

– А?.. А-а… То-то Задира на наших последних встречах, будто в темноте нас держал и байки рассказывал.

– Он мой Учитель.

– Я понял. – Перкун помолчал, потом как-то странно, отвергая все представления о нём, сложившиеся у гостя, фыркнул. – В Фимане он… – и замолчал на полуслове.

– Я не знаю, где Фиман, – дипломатично ответствовал Иван.

– И хорошо, что не знаешь, – с нажимом сказал Перкун. – Хотя, – он медленно огладил бороду, – тебе положено знать всё. О том же Фимане. Ты ещё, вижу, молод годами, а придёт и для тебя черёд там побывать. Но… Не знаешь – и не знаешь. Задира знает, что делает. Не говорит?

– Они с Симоном в сговоре, меня в неведении держат.

– И то…

То ли Иван уже привык к его изуродованному лицу, то ли оно стало другим, но теперь он видел перед собой его без жёстких складок у крыльев носа и даже повеселевшим.

– Так вот, – продолжил Перкун. – Этого человека зовут Уленойк.

– Это что же? Вождь ылимов? В Харрамарре?

– Знаком значит? Это он и есть тот человек.

Иван обрадовался.

– Так он же мне уже предлагал на них посмотреть, а я всё откладывал, поскольку без надобности было. А потом, когда собрался, не дошёл до него… Надо же!

– Да, Уленойк… Я к нему иногда забредаю. Когда он не ахальничает. – Перкун скользнул быстрым взглядом светлых глаз по лицу Ивана. Иван кивнул, мол, знаю, о чём речь. Перкун тоже кивнул. – Но там с полем ходьбы какая-то неладица.

– Да, там область случайностей. Я тоже каждый раз выхожу не там, где хочу. Отклонения на десятки шагов.

– У меня порой, на день обычной ходьбы. Да… А Уленойк может… Да я вот только до тех трёхглазых не дойду. Тысяч восемь, наверное, до них, а у меня с полтысячи меньше запас. Тебе же впору.

– Да, мне впору.

– И сколько?