«Не оглашайте этого никому, а держите при себе как человеческий документ. Я ужасно страдал. Физически от голода, холода, катара кишок и т. п., а духовно от того, что вся жизнь в России оборвалась и полетела в пропасть. Было в России так называемое «Смутное время», а сейчас просто «мутное» и — помните мои слова — надолго. Я никогда ни с кем не делился своими «политическими» взглядами, ибо в наше время все политические вопросы суть вопросы нравственно-философские. Стоит ли иллюстрировать примерами? Сейчас Вам приведу один. А сначала скажу, что я не принадлежу к тем плакальщикам, пискулянтам и кликушам, которые рвут на себе волосы от того, что проливается человеческая кровь. Одни ругают большевиков за этот смертный грех, другие предпочитают это делать по адресу белых. Такие люди просто с психологией Коробочки: не слишком ли мало мы пролили крови в сравнении с противоположной стороной? Ой, кажется, продешевили мы кровью, ибо враждебная сторона пролила больше. Но что для меня человеческая кровь? Не более как химическая формула. Я сам человек. Гм! Я не понимаю, почему воспрещается употреблять этих животных для научных опытов, вместо несчастных кроликов и собак. Вы читаете это письмо, значит, для вас ясно, что и самого себя я не исключаю из этого понятия человека. Нет, не человек мне дорог, а то, что сделано им. Если Вы поняли это, привожу Вам обещанный пример.

В Киеве жил, вероятно, небезызвестный для Вас академик-художник М-кин. Однажды, возвращаясь из гостей домой с женою и дочкою, он, приблизительно в двух шагах от своего дома, был остановлен этими… не знаю, как их назвать — быть злодеями они слишком некрасивы, а подлецами — неумны. Словом, всем известными большевистскими красноиндейцами, которые потребовали у него удостоверение личности. Академик исполнил требование. Тогда они предложили ему следовать за ними в участок «для проверки». Вполне понимая логику такого требования, он пошел за ними. Попросил жену не забыть приготовить ему стакан чаю на ночь. Дочку свою, девочку лет семи, поцеловал и сказал, чтоб она скорее ложилась в кроватку.

Когда пять минут спустя жена открывала калитку своих ворот, то услыхала один выстрел. Разумеется, не обратила внимания: тогда весь Киев, как и большинство русских городов, по ночам трещал выстрелами, как крестьянские избы «щелкают» в лютый мороз. Тогда не удивлялись выстрелам. Не удивилась госпожа М-кина и тогда, когда супруг ее не явился всю ночь: разве легко, в самом деле, проверить личность при теперешних средствах связи? Утром же какие-то мальчишки прибежали во двор и сообщили, что недалеко у забора стоит на коленях, спиной к забору, художник М-кин. Его застрелили в лоб. Зачем? Чтобы ограбить? Нет. Все на нем цело: и деньги и часы — все в порядке. А так как вы сами знаете художника М-кина, то понимаете, что существование личных врагов у него исключено. Вы также знаете, что создал художник М-кин за свою 50-летнюю жизнь и насколько его работа велика и ценна. Зачем убили? Неизвестно. Вот вам бессмысленность стихийная, как болезнь, тиф, например. Бессмысленность — вот она и есть то самое поразительное, что есть в большевизме. Потому-то все политические вопросы есть нравственные, ибо нравственность либо отвергает данную стихию, или благословляет ее. Большевизм — сифилис общества. Поймите же, до какой степени я ненавижу большевизм. Во внутреннем и скрытом своем бешенстве против этой, поистине дьявольской, болезни я доходил до исступления и по ночам мечтал о том, как бы я сам один, одним перочинным ножом, перерезал бы всех большевиков, если б мне их подкладывали под нож. Судите сами, мог ли я с такими взглядами хоть единое слово выпустить из уст, которое могло бы не выдать меня целиком. Молчание было замком души моей, страдающей неистовой ненавистью. Пусть дураки думают, что я был «лоялен» к Советской власти, за меня даже хлопотали, когда я сидел в ЧК. Разумеется, фыркнул бы я в лицо и тому, кто вздумал бы считать меня на стороне колчаков, деникиных и пр. Разве я не понимаю, что это модернизированные «тушинские воры» и куклы царизма. О царизме у меня свои убеждения. Каждый крестьянин — хозяин. Хозяин — значит, царь. Другой государственный иерархии, кроме монархии, крестьянин мыслить не может. Республика для крестьянина — это временная распояска, чтоб зашибить побольше землицы. Так крепкий, сытый крестьянин за столом после обеда распоясывается, давая волю желудку, а потом опять брюхо под пряжку. А царь? Нарядный царь в парче и порфире, отягощенный Ливадиями, Алтаями, голубыми реками и синими озерами, уделами, угодьями, дворцами, — да ведь это колосс-крестьянин. Богатство царя — это концентрированное довольствие и удовольствие ясного нашего мужика, у которого резной гребень на крыше, и ворота, и борода «на два раствора». Поэтому царь должен обладать мужицким «невежеством». Последние цари не обладали этим, поэтому жизнь сама старалась дополнить их каким-нибудь мужиком вроде Распутина. Вот обрывошек моих взглядов. Но вы видите сами, что это не «политические» взгляды, а мечта. Ведь всякий имеет право мечтать. Эта мечта грезилась мне и во сне, но без всякой лихорадки, а так легко, как ветер, помогающий дышать… Мы с вами работали, борясь с тифом. Тиф, сифилис, большевизм — одно и то же. По специальности своей я больше стоял к первому «наваждению», то есть к тифу, поэтому всего себя определил на борьбу с ним. Против сифилиса тоже работают свои специалисты. Но меня удивляет, почему же нет специалистов по борьбе с большевизмом… Ищите, ищите микроба этой болезни, и тогда будут ясны средства борьбы с ней. Большевизм характеризуется как болезнь, разъедающая все ткани общества, а посему она, видимо, коренится в крови его.

Ах, Александр Иванович, пока вот так говоришь или пишешь — еще ничего. А кончил говорить или писать — думается: во что я превратился? В какое-то всеизгнившее и изнывшее существо. Все в жизни было ясно. И вдруг — тучи, тучи. «Солнце померкнет, и луна не даст света своего», — антихриста пришествие, что ли? Нет, я не из дрожаще-мережковствующих. Какой же антихрист, когда наука, кругом наука. Наука. Милая отрава, душа, мать моя — и все и все. Я так боюсь, чтобы не пришел какой-нибудь дурак красный в косоворотке и, стукнув меня по лбу мозолистым кулачищем, не сказал бы: а не брехня ли это все у тебя в книгах? Может, только отвод глаз? И так убежденно усумнился бы, и такими бы непорочными глазами посмотрел на меня, что человека такого и принял бы за смерть, принявшую облик большевика. Боюсь я пришествия такого, такой страшнее антихриста. Антихрист — его побрякушка. И вот я хотел доказать и показать, что болезнь надо не вожжой лечить (вожжа для большевизма — это колчаки и деникины), а сначала исследованием и потом тем, что дает исследование. Помните, сколько лет мы с Вами искали состав противотифозной бациллы… и получили… Через несколько дней Вы вольете этот состав в мою кровь…

Вы читаете мое письмо, значит, меня нет, значит, состав мы нашли неудачный… Но когда в России будет опять светло и тепло, передайте всей русской интеллигенции, что я, ее сын, страдал много, так же, как и вся ее лучшая часть. Передайте ей, что ненавидел я инфекционное заболевание человечества — большевизм — сильнее, чем Вельзевул ненавидит господа бога.

И Вы, Александр Иванович, продолжайте искать тифозную бациллу. Я думаю, что, несмотря на мою смерть, мы с Вами стояли на правильном пути. Попробуйте на основании моих принципов заказать в Германии тот аппарат, который пока что мы с Вами делали. Надо только точно выверить, из какого состава должны быть сделаны внутренние трубки.

Я мысленно беру вашу руку, Александр Иванович, убежденно смотрю на Вас и ищу в глазах Ваших уверенного ответа: «Да, я буду продолжать нашу борьбу с тифом».

Обнимаю и целую Вас за гробом