— Вы кто? — спросил он.

— Вы за мной или за раненым?

Между тем Андронников, трое красноармейцев и женщина вошли направо в большую буржуазную гостиную. Искоса и украдкой Андронников взглянул на незнакомку. Что-то знакомое в ее лице… Легкие морщинки около глаз, немного вытянувшийся подбородок, должно быть, от голода — это чужое на этом лице. А вот калмыцкие скулы, прямые волосы назад, крутой лоб — это то самое знакомое, давнишнее.

Женщина заявила, что сейчас позовет хозяйку, и двинулась к выходу.

— Не надо, — поспешил Андронников и, резко выпрямившись, загородил ей дорогу.

Взглянули друг другу в глаза. А глаза-то у нее раскосые; один смотрит ему в левый глаз, а другой, наполненный тайной и страхом, вперил свой взор в угол комнаты. Но в обоих беспокойные блестящие зрачки.

Узнал, узнал он ее. Встречал и в Петербурге, а потом по архангельской ссылке!.. Зимние длинные ночи!.. Русские споры обо всем и ни о чем; от споров чувство бесплодности на душе. Дружили они. Играли в шахматы. У нее же Андронников стал обучаться немецкому языку и математике. Учился по-своему, не считаясь с математическими «условностями». Так, например, при решении сложных задач, когда Палина его спрашивала: «Ну, как же, Михаил Дмитриевич, что сначала надо узнать», — Андронников вынимал поспешно карандаш из-за уха и говорил, тыкая пальцем в цифры: «Вот это, значит, складать, а эти две тыщи отбавлять и разбивать на сто». Палина не успевала сообразить, как уже ответ был найден.

Но не всегда близкое сидение с Палиной способствовало решению математических задач. Кровь ударяла в виски Андронникову. Он захлопывал задачник. «Не задача, а сволочь» — и начинал мерить комнату смазными сапогами. Палина тоже начинала страшно косить глаз на черную часть русской печки и быстрыми движениями пальцев переламывала спичку за спичкой. А тусклая жестяная лампа освещала их розовеющие лица. Но… приходил кто-нибудь из ссыльных, и напряжение разряжалось.

Однако надо же было раз случиться такому вечеру, когда долго никто не приходил. Андронников, прошагав по комнате, вдруг, как вихрь, сбросил книгу со стола, чуть не уронил лампу и обнял Палину. А Палина откинула голову назад, глаза ее заискрились бесовским озорством, и она перед его горящим взглядом и красными губами показала ему язык. Вырвалась, села на лавку, еще раз показала язык и беззвучно смеялась каждой чертой своего лица, каждой складкой платья и обоими раскосыми глазами. Андронников бросился еще раз. Повторилось то же самое. Палина оказалась сильной, как зверь, и ловкой, как ведьма. Ни тот, ни другая не могли проронить ни слова, боясь по инстинкту нарушить возбуждающее молчание, эту игру нервов, эту жестокую животную борьбу. Голова Андронникова горела; казалось, вот-вот волосы вспыхнут. И черная пасть русской печки посреди избы пробуждала в душе что-то древнее — звериное, родовое. Печь была давно истоплена, в ней потухли угли, и из открытой черноты несло жаром очага. Андронников еще раз схватил Палину и дышал, как в лихорадке. Раскосая и немного растрепанная Палина опять показала язык и вырвалась так, что ее волосы разлетелись толстыми прядями с затылка по спине и плечам. «Ведьма, — мелькнуло в разгоряченном мозгу Андронникова. — А ну, как сядет на помело, да в печь, да в трубу?..» И страх объял его. Но не страшный страх, а сладкий. Его словно вышибло из времени, и он почувствовал себя черным язычником. Бревенчатые стены избы, зашпаклеванные кошмою, русская печка, пышущая теплом, повеяли чем-то кровным, материнским, вековечно родным. И сладкий страх и страшная сладость перемешались в сердце в одну страсть к раскосой Палиной. Ему показалось, что один глаз ее отливает красноватым, другой лиловым светом, а в обоих одно и то же: глубокое, затаенное озорство. Такое же скрыто у Фаддеича в его единственном глазу.

Вой собаки послышался за дверью. Чьи-то шаги по кривым, скрипучим ступеням крыльца. Дверь открылась, и с берданкой за плечом вошел ссыльный, а с ним собака, возбужденная, виляющая, и глаза налиты кровью.

Вошедший сказал:

— Где-то тут недалеко от вашего дома бродит забежавший волк.

— Вот прелесть, — обрадовалась Настя и уставилась в окно, загородившись руками от света лампы. — Не он ли это, посмотрите.

И все трое уставились в окно. Действительно, немного поодаль от избы у снежного сугроба запорошенной бани сидел волк и поводил острой мордой, нюхая воздух.

— Эх, царапну его, — сказал вошедший.

— Пойдемте все на лыжах, — сказал Андронников.

И через полчаса все трое были далеко за селом, в снежном океане. Волк, конечно, убежал. И тот, у кого была берданка, пошел искать его.

На горизонте всходил поздний бледный полумесяц. Настя и Андронников стояли друг против друга. Чувство страсти ушло куда-то вглубь, но между ними родилось какое-то особенное, философское настроение.

— Вы, социал-демократ, — сказала Настя, — потому что думаете, что на земле можно достичь удовлетворения, а я — революционерка, мне вся история человечества доказывает, что ничего положительного — будь то социализм, коммунизм, коллективизм, анархизм или что-нибудь еще — достичь нельзя. На земле может быть только приятное или неприятное. Приятное — это революционная борьба, иногда победа, иногда поражение, но всегда напряжение, а неприятное — это стряпать обеды, во время вставать и ложиться спать, лечить зубы и хвалиться честностью, — и никакого напряжения.

Андронников ответил ей:

— Вы сами, вы, Настасья Палина, не нуждаетесь в социализме, оттого такое ваше рассуждение.

Полумесяц почти спрятался за холмом и был похож на высунутый язык, а на другом конце неба северное сияние заплясало бриллиантами. Легкие блестящие звездочки-снежинки облипали оленью шапку Палиной с длинными ушами и ее дугообразные брови, глаза же ее, стальные, серые, смотрели в разные стороны, но в обоих где-то далеко-далеко было все еще скрыто большое серьезное озорство.

Андронников в валенках «с мушками», в коротком ватном пиджаке и папахе смотрел ей в упор и думал: «Зачем они, эти, такие живут? Для чего? Статуя литая, а подошел, пощелкал, ан и видно, что внутри-то пусто».

Долго так они стояли, спаянные морозом, северным сиянием и северным молчанием, смутно ощутимой, странной безысходностью каких-то вопросов и желаний. А озорство, как душевная мука, глядело из глаз Насти. И стукнулась тогда в голову Андронникова неразрешенная загадка: «Уж не враг ли это предо мной?»

Так это было давно и так сразу всколыхнулось в душе Андронникова именно сейчас.

И сейчас Андронников нашел разгадку своей загадки. «Да, это враг передо мной». Такие, как Палина, не заблудшие братья, которых можно вернуть, а подлинные, неистовые враги.

— Вы эсерка, — сказал Андронников, — вы, если не ошибаюсь, были в ссылке в Кемском уезде…

— Мы настолько хорошо друг друга узнали, что нам не о чем разговаривать, — ответила Настя и села на диван.

Андронников нашел раненого, допросил, вызвал машину, и вскоре на хорошем «Пирсе» к дому подъехал Бертеньев. Он был радостный и разрумяненный от ветра и борьбы, как всегда, с тонкой папиросой между тонких пальцев; на груди электрический фонарик и бинокль Цейса, справа маузер, слева кольт.

Раненого и эсерку Палину увезли в Александровское училище.

Всю эту ночь Андронников и Зельдич допрашивали арестованных левых эсеров.

Среди допрашиваемых был и благообразный мужик с бородой лопатой и грустными глазами, арестованный на Мясницкой, который тихо, но настойчиво доказывал, что Советы должны быть свободными и что нельзя допускать к власти одних только коммунистов.

Когда же ему во время допроса между прочим сообщили, что их вожди Камков, Попов и другие бежали, мужик отвечал:

— Вольному — воля, спасенному — рай, а если сумел, то и «винта нарезал»[13]. Раз Советы, должна быть свобода, ну никак не пресс и не по скуле, а что вожди бежали, до этого мне никакого касательства нет: они сами собой, я — сам по себе.