И нравилось ей бороться за народ так же, как стоять великопостную службу, особенно когда поют на клиросе: «Се жених грядет в полунощи». А теперь и креста-то на ней нет. Да к чему же он и горячая вера в него, когда есть еще более горячая борьба «за народ». «Народ» — это то, во имя чего надо страдать, что заполняет душу, жизни дает и свет, и цель, и точку опоры, а глазам открывает правду.

Вспомнила Настя, как однажды она сидела с террористом Резниковым — 19-летним мальчиком — в Петербурге на Дворцовой набережной у Невы. Была ночь. На редкость прозрачное звездное небо манило к себе взоры людей. «Звездочки», — сказал сентиментально Петя Резников. «Куски металла, облака газа и волны жидкости, вот вам и звездочки», — ответила Настя, которая иногда подтрунивала над сентиментальностью Пети. «Может быть, ваша правда», — ответил Петя. Вздохнул и каким-то внутренним голосом добавил: «Где же, где же ты, звездочка-правда?»

Вспомнила это Настя. Посмотрела на небо: серые, немного сизые облака плывут куда-то. А по земле, по тротуарам, несутся прохожие. Где же ты, правда? Не в этих ли разрушенных домах. Если так, то зачем же она не была тут с ними, с этими мужиками, рыжими, черными, рябыми, корявыми, у которых детские глаза и которые тут вот падали, подстреленные, обливающиеся кровью. Да. Она не была тут. Не была потому, что этот «народ», как дети, потянулся к новой жизни, совсем по-своему, совсем не так, как думала Настя. Но — нет сомнений — обманулись мужики. Они ведь легковерные, они дети. Они хотели лучшего, но вот пришли к ним большевики и лучшее обратили в худшее. Свободу подменили дисциплиной — «кровь и железо!!!». Равенство превратили в самовластие сотни своих главарей. А братство? Да, братство. Оно недавно переехало из Петербурга в Москву и называется Всероссийской чрезвычайной комиссией по борьбе с контрреволюцией, спекуляцией и саботажем. Конечно, промахнулись мужики. А все-таки они боролись, и их враг был подлинный, настоящий враг, — помещик, барин, офицер. И  н а д  н и м  солдат, мужик-крестьянин, одержал действительную победу. Может быть, эта победа и есть настоящая, народная, правильная. Нет, нет, не может быть: эта победа — ложь. А правда то, что ищет Настя и другие, многие. И краска стыда исчезла с лица Насти.

«Арбат, пройдя церковь, направо второй дом»…

Ошибся народ. Он — дети.

Но «глас народа — глаз божий». Опять колебания. Да, правда, но если есть бог, то есть и другая сила — дьявол. И дьявол временами бывает сильнее бога. И снова успокоилась Настя.

Прошла половину Арбата, прошла церковь, свернула направо и очутилась у парадного крыльца, забитого досками. Она нажала кнопку. За дверью тотчас же послышался удар довольно большого колокола. Дверь слегка приоткрылась, и в щель высунулся длинный тонкий нос белобрысого юнца с фуражкой кадетского корпуса на голове.

— Простите, — сказала Настя, — здесь живет Исидор Константинович Самсониевский?

— Н-не… не знаю, — запинаясь, ответил юнец, — минутку погодите, узнаю у швейцара.

И опять захлопнул дверь.

Слышно было, как там разговаривали, советовались. Потом открыли дверь.

Перед Настей стоял все тот же белобрысый юноша в кадетской фуражке, швейцар-старик с дрожащими руками, слезящимися глазами и вынюхивающим носом и председательница домкома — молодящаяся старушка с буро-серыми волосами, которые она раньше красила, и пропитанная вся запахом жженого кофе.

— У нас не живет Самсониевский, — говорил швейцар, — вот посмотрите домовую книгу.

— А кто он такой? — спросила председательница, кутаясь в пуховый платок.

«Должно быть, это все те, что стреляли в мужиков, это те, что рады каждой капле пролитой солдатской крови. Так неужели в большевиках правда?» — подумала Настя.

И все три персонажа, стоящие перед ней, показались ей отвратительными. С каким бы удовольствием она посмотрела сейчас на их трусливо искривленные лица, если бы могла сказать: «Я агент Чека, я вас арестую».

— Видите ли, — начала Настя. — Самсониевский — это генерал. Сюда он переехал недавно. Может быть, он у вас еще не записан. Раньше он жил на Старо-Конюшенной, но его дети и вся семья уехали на юг, а он переехал сюда в квартиру бывшего фабриканта… фабриканта… фамилия его как-то на «К». Вы не бойтесь, я очень хорошая знакомая генерала. Мы знакомы «домами», мой отец был чиновник особых поручений при московском генерал-губернаторе.

— Совершенно справедливо. Так точное. Хе-хе-хе. Как же я раньше не догадался, — залебезил швейцар. — Их превосходительство генерал Самсониевский живут у Копыловых.

— Ах, генерал!.. Это — который недавно!.. — воскликнула сверхбальзаковская дама, не зная в сущности, что недавно, кто недавно, просто так, чтобы сотрясти воздух.

— Пожалуйста, я вас могу проводить к Копыловым, — предложил белобрысый кадет, который во все время разговора вихлялся, как на шарнирах.

— Здравствуйте, Исидор Константинович, — сказала Настя, здороваясь с генералом, низеньким старичком, со скорбно отвисшей нижней губой и в засаленном мундире.

Генерал жил в маленькой каморке, которая за эти несколько дней пропиталась запахом махорки и керосина. Старичок жил на остатки сбережений, аккуратно рассчитывая каждую копеечку, сам себе готовил на примусе обед, состоявший из картошки и луку, никакими услугами своих квартирных хозяев он пользоваться не желал. Исидор Константинович еще с детства страдал идеей независимости, которая временами съедала его, как болезнь. Еще в школе его заветной мечтой было сделаться «никем», в крайнем случае устроить в лесу пчельник. За такие «идеи» отец его бил и выводил в люди, что называется, «за уши». Но так как Исидор Константинович отбился от настоящего образования, то его пришлось пустить «по военной карьере».

— Как? Какими судьбами вы попали сюда? Как вы нашли меня?

Генерал был не столько рад, сколько удивлен. Он знал Настю как революционерку, которая побывала в тюрьме и далекой архангельской ссылке. И вот теперь — странно, когда революция победила и все, кто раньше боролся за нее, должны быть у власти — теперь она приходит к нему, к забитому, к побежденному, к генералу.

— Садитесь, — и генерал гордо, чисто генеральским жестом предложил ей сесть.

В это время в каморку, приотворив дверь, заглянули поочередно две озорные физиономии: мальчишка Володька и его сестра Нюра — дети фабриканта Копылова. Оба жевали шоколад.

— Хе-хе-хе.

— Хи-хи-хи.

И две пары резвых ног поспешно убежали в дальние комнаты. Генерал только передернул плечом. Очевидно, эти дети его постоянно дразнили.

— Я слышала, ваши уехали, — сказала Настя.

— Извините меня, — сказал генерал, заморгал глазами и отвалился на спинку складного деревянного кресла, искренно обрадовавшийся тому, что им заинтересовались и что теперь он может сказать все, все, что таким грузом почти полгода лежало на сердце. — Это вопрос слишком серьезный. Но… но они, теперь могу сказать прямо и резко, дураки. Форменные, квадратные дураки.

Семья генерала состояла из его жены и трех сыновей: гимназист, реалист и студент, последнее время бывший юнкером. Он был самый высокий, самый ленивый и самый грубый. Все трое во главе с матушкой, наговорив отцу кучу дерзостей, забрав все бриллианты и золото, уехали в Анапу.

— А вы остались? — спросила Настя, глядя на облезшую стену за головой генерала и думая больше о том, с чего бы начать  с в о й  разговор.

— Как видеть изволите. И очень просто почему. Вскоре после восстания в нашей квартире был обыск. Пришли солдаты, такие бравые. С ними в рваном пальто, должно быть, рабочий. Кепка, как блин, на голове. В руке наган держит, как пойманную рыбу. Один белый с синими глазами, даже застенчивый. «Вы извините, — грит, — енерал. Раньше вы действительно были енерал, а теперь потеснитесь вон в тот чуланчик, сортирчик, значит», — простите, но слова из песни не выкинешь. «Да, а мы, — грит, — пока что у вас пошарим, нет ли уружия какого». Славные такие ребята. Один, который во время обыска охранял меня в «чуланчике», оперся подбородком на дуло винтовки, как на метлу. «Да что ты, — говорю, — братец, этак застрелишься». — «Как же, — отвечает он, — стреляться-то? Она без патрон». Как вам нравится? У них даже винтовки не заряжены. Вы знаете, я всегда держался той мысли, что русский солдат не может идти на плохое дело. Там, где наш русский солдат, — там дело правое и верное. Я ведь знаю русского солдата. С ним и ел, и пил, и спал. В китайских, в японских походах погибал в горах и песках. Русский солдат — это тот, который с Суворовым Альпы перешел, который Наполеону Бородино устроил. Он? Нет, никогда он не пойдет на авантюру. У русского солдата крест на груди и в груди. Что же, думаю, такое? Что стряслось с ним и со всей Москвой? Почему она сотряслась? Не могу успокоиться. Мучился этими вопросами. Отправился в библиотеку. Отыскал какую-то книжонку: «История французской революции». Два раза прочитал ее. И — кончено: понял, все понял. Сразу. У нас то же самое, то же, то же самое. Значит, революцию опровергать нельзя. Ее надо принять целиком. Она будет так же, как у французов… Разве только конец…