Такое возражение раздражило вошедшего: что ни скажи этому Юлию, все оказывается не ладно. Внутренне негодующий на это человек относил подобные возражения Юлия к его капризному и неуравновешенному характеру. Вспомнил тут же укор, который ему Юлий давеча бросил: «Уж очень вы охотно соглашаетесь». Решил на этом пункте не соглашаться.

— А зачем же она тогда ехала в Россию? — спросил он.

— Как, неужели самый факт ее поездки к нам для вас уже довод против нее? Не поздравляю вас со способностями следователя!

Такое грубоватое, несвойственное в обычное время для Юлия замечание раздражило еще более докладчика. А фальшивый тон, который пришлось ему взять в отношении Юлия, еще больше выводил его из служебного равновесия.

— А я вам докажу, что это так. Мы ее арестуем, и вот увидите, что она заговорит на допросе, — как-то дерзко сказал докладчик.

— Нет, нет, это ерунда. Вы, пожалуйста, не делайте таких шагов. По материалу, который мы имеем, — она просто мечтательница. Кроме того — человек, вполне преданный нам. Пусть она пришла к нам под влиянием своих фантазий, не все ли это равно, если она работает с нами не за страх, а за совесть? С людьми, верными нам, так, как вы предлагаете — обходиться нельзя.

— Конечно, вы начальник и можете приказывать. Я же прошу на мою ответственность произвести арест хоть для опыта. Мы ее и держать долго не будем.

— Вздор, вздор. Вы ее не арестовывайте, а найдите-ка лучше Макаренко, ибо он — настоящий агент и есть. Через него мы и впрямь могли бы разыскать тот центр, который, по-видимому, существует у нас под носом.

— В таком случае я прошу меня простить, — докладчик низко поклонился, — я совершил преступление: еще третьего дня дал приказ разыскать и арестовать француженку. Мне казалось, что она знает именно, где Макаренко. Может быть, она с ним в связи.

— Ну, так вы, по своему обыкновению, в самый интересный момент спятили с ума.

Юлий потерял присущую ему способность быть в обращении всегда простым, но деликатным.

— Приказываю вам немедленно по выходе из моего кабинета освободить ее, если она арестована, а если еще нет, то приостановить ваше распоряжение. Немедленно. И лучше будет, если времени терять не будете.

Докладчик вышел, поклонившись Юлию как-то боком.

Юлий пробежал еще несколько подобных дел: их у него было изрядное количество в ящиках письменного стола и в шкафах по стенам. Потом торопливо собрался и вышел, чтоб поспеть на заседание.

Курьер, дремавший не от усталости, а от темноты коридора, в котором сидел на стуле, озабоченно вскочил навстречу Юлию.

— А чайку-то, товарищ? Я приготовил вам.

— Мне не до чаю, мил человек. Я и соды-то не успел выпить. — Махнул курьеру рукой и побежал дальше.

— Ишь ты, господи, и чем они только живы, — проворчал курьер, зевнув в кулак.

Не доезжая одной мордовской деревни, где небольшая экспедиция, в которой была и Соланж, должна была остановиться на ночлег, Соланж и ее спутники заметили на горизонте широкое облако пыли. Не воскресшие ли это орды Батыя опять устремились на запад? Или это просто ураган, смерч?

Когда волна пыли стала ближе, Соланж различила среди пыли лица и ноги людей. Несомненно, то было шествие каких-то орд. Еще ближе — и вот уже видно, что орда эта босая или в лаптях и впереди этой орды тощий скот: лошади, коровы, овцы. Скот стал бросаться в сторону по дороге, по мере того как экспедиция, в которой находилась Соланж, приближалась. Народ тоже сторонился и жался к краю дороги. Народ был тут разный: и старые, и молодые, и женщины, молодые и старые, и дети, и грудные ребята. В этой орде одних только взрослых было на глаз человек пятьдесят. Старший по экспедиции приостановил свой тарантас. Спрыгнул, подошел к людям.

— Откуда вы?

— С Урала, — ответило несколько нестройных и хриплых от пыли голосов.

— Куда ж вы идете?

— К себе, до дому.

— Вы не украинцы ли?

— Они самые, — ответил крепкий, низенький и плечистый мужик.

— Так как же вы здесь или на Урале…

— Сами-то мы конотопские, да вот в прошлом году пришли сюда как бы поселиться на земле. А земля-то вот, вишь ты, не родит. Отказала. Мы и вертаемся обратно до Конотопу.

— Э, милые, а не поздно ли вы хватились: а если на вашей земле в Конотопе-то теперь другие кто сидят?

Коренастый мужик примолк. А старик с бельмом на глазу вместо него ответил:

— Что же, тогда продадим там скот, да и опять к Уралу.

Соланж прислушивалась к странному разговору. И спросила у своего соседа по тарантасу, где же этот Конотоп.

Она видела, как их старший по экспедиции долго разговаривал с кочевниками, как он что-то записывал, что-то толковал им. Кочевники согласно мотали головами, гикали на разбегающийся скот. И в конце концов разъехались: экспедиция по борьбе с голодом в одну сторону, а бегущие от голода — в другую.

Были сумерки, когда экспедиция прибыла на ночевку в мордовскую деревню.

Остановилась экспедиция в пустой избе, где вымерла от голода вся семья: вчера схоронили последнего старого деда, патриарха вымершей семьи, он сдался голоду последним.

Ламп в селе не было. Экспедиция освещалась особым видом лампадок: выдолбленная сырая картошка, в ней лампадное масло, в масле фитилек. При тусклом свете этой лампады Соланж заметила простое убранство избы: стол и две скамьи по стенам. В переднем углу вместо образа — деревянный идол с раскоряченными ногами и совиными глазами, направленными на дрожащий огонек лампадки.

На утро была назначена раздача зерна и муки. А пока в избу приходили крестьяне с рассказами об умерших и съеденных.

Ночью, когда все затихло, когда в небе мигали высокие звезды, когда в мордовской избе лампада была потушена и все спали и лишь идол деревянный бодрствовал, Соланж, несмотря на утомление, не могла сомкнуть глаз. Она лежала на полатях и слушала, как поет сверчок. И вдруг сердце француженки колыхнулось. Что такое? Неужели опять посетило ее то состояние предчувствия чего-то неясного, что жило в ней еще, когда она училась в Париже? Ах, как далек, как неизъяснимо далек теперь этот Париж: нельзя даже быть уверенной, существует ли он!

Вот и опять и опять что-то подкатило к сердцу. Нет, это совсем не парижское, это что-то совсем другое. Неужели то самое? Неужели от шуток с Васей у кремлевской стены? Да, это толчки другой жизни, возникшей под сердцем Соланж. Да, это предупреждение, что идет, придет кто-то в свет, придет из нее.

От неразгаданной, невольной, не согласной ни с чем, что она видела, радости Соланж почувствовала легкую истому в коленках. Неловким движением спрыгнула с полатей и из избы, где вымерла вся семья, вышла на улицу вымирающей деревни, где от голода все собаки были давно съедены.

Соланж стало совсем весело оттого, что в ней сейчас две жизни. И куда бы она ни двигалась — это значит, что двигались два человека. И все, все, что она сделает и скажет, ото всего этого будут зависеть и она и тот другой, кто постучался ей сейчас в сердце. Словно весь тихий, тихий воздух сам шептал ей в уши, что отныне она больше не одна.

Вот теперь бы уехать обратно к себе домой, в свет и тепло, в Париж, на rue Friant, что у Орлеанских ворот.

Соланж запела детскую французскую песенку: «Sur le pont d’Avignon».

Но тут же оборвала песню, объятая ужасом: что же это она такое делает, да как она смеет здесь!

До корня волос покраснела француженка.

Сердце билось и билось.

В одной из деревень Соланж арестовали, перевезли в Москву и посадили в Бутырки. Приказание об отмене ареста не успело догнать приказания об аресте.

Ни обиды, ни досады, ни уныния, ни страха не испытывала Соланж. Ее наполняли два чувства: колоссальная, сверхчеловеческая усталость и проникающая всю ее до слез радость увидеть свой плод.

Она сама не заметила, как вдруг серьезно стала думать о поездке в Париж. Перебирала в памяти добрых прежних знакомых. О Гранде она избегала думать, ей теперь не хотелось бы его видеть.